Ротмистр кавалергардского полка, кавалер орденов всех святых и близкий друг Пушкина, Фридрих был блестящим светским львом джунглей высшего общества, где славился своей поясницей. Она была тоньше, чем даже талия его мэтрессы Nadine Долгоноговой, красавицы, известной в придворных кругах как «la belle virago».[78]Фридрих — или Фрид, как звала его Nadine, — был очень гетерогенный. Философ и франт, революционер и распутник, он был прототипом Онегина до такой степени, что выучивал наизусть каждую новую главу романа в стихах, как только она выходила в свет.
Попав за решетку, Фридрих затосковал, подобно орлу в известном стихотворении своего поэтического друга. Но, несмотря на тюремные муки, а именно отсутствие прислуги и запрет на разговоры с друзьями-декабристами по-французски, он не раскололся. Царские палачи не услышали от него ни одного доноса!
Лаконический аристократ продолжал молчать в шелковую тряпочку, даже когда его привезли на допрос к императору. Николай I орал громовым голосом, от которого грохнулись в обморок конвоиры, угрожал объявить загадочного затворника сумасшедшим.
— Угадайте будущую судьбу вашего сообщника Чаадаева! — ревел он петропавловскому пленнику.
Но изящный революционер так и не раскрыл запекшегося рта с красивыми, хорошо очерченными губами.
Тогда Николай сменил гнев на милость, обещая за слова раскаяния сделать революционера флигель-адъютантом или даже обер-прокурором. Но и эта уловка не сработала!
Пораженный император отправил Фридриха на новоселье в Сибирь. Утонченными белыми ногами, непривычными к хождению по мукам, тот прошагал весь путь от Петербурга до (Т)Омска. Увы, без Nadine. Она не последовала за декабристом в зауральскую глушь, ибо внезапно влюбилась в его младшего брата Франца, (не)известного ученого той же эпохи, который давно уже вожделел ее со всей стыдливостью лабораторного интеллектуала. Молодые поженились, когда Фридрих был еще en route[79]во льдах и снегах. Впрочем, революционер не рассердился ни на Nadine, ни на Франца, ибо отличался великодушием — быть может, самой привлекательной чертой рода фон Хакенов. Более того, из своей сибирской дырки он благословил неожиданный брак брата с la belle virago[80]лапидарным письмом, состоявшим из одной-единственной прочувствованной фразы: «Желаю вам обоим полной меры счастья, какого вы заслуживаете».
Хотя Фридрих был лишен всех прав состояния, которое теперь принадлежало Францу, бывший бунтарь не унывал. На каторге он овладел профессией шахтера и вкалывал на всю катушку, как какой-нибудь стахановец николаевской России. После десяти лет подневольной работы срок его кончился, и Фридриха отправили в ссылку. Он купил дом на таежной опушке, где стал жить в идиллическом уединении с хорошенькой росомашкой, полученной им в подарок от местного племени.
Иногда, правда, декабрист скучал по белым простыням и ночам Петербурга, и тогда у него сжималось сердце. Особенно не хватало изгнаннику литературного общения. Когда-то он сорил цитатами из Пушкина направо и налево, заставляя светских собеседников понимающе улыбаться или закатывать глаза, но в (Т)Омской губернии такого рода стихотворные экскурсы оценить было просто некому. Росомашка, несмотря на свои несомненные достоинства, лишь облизывалась, когда Фридрих, проглотив непикантный пеммикан — свой обычный завтрак-обед-ужин, — декламировал гастрономически памятные строки:
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет…
Тем не менее предок полюбил суровую сибирскую землю с ее пустыми пространствами, полезными ископаемыми и трескучими морозами. Ему нравилось фланировать среди кедров и лиственниц, читая вслух новые главы «Евгения Онегина», которые присылала ему с оказией неверная Nadine, сохранившая в закромах тела воспоминание о ротмистре с осиным станом.
В одно летнее утро Фридрих по своему обыкновению вышел совершить таежный моцион. Дело было вскоре после восхода солнца, местная мошкара еще не проснулась, и он с удовольствием вдыхал целебный хвойный воздух, меж тем углубляясь в дремучий лес. После двух часов ходьбы изгнанник нагулял себе неплохой аппетит (другой вопрос, чем бы он его утолил по возвращении в избушку). Вдруг предок услышал протяжный стон, исходивший, казалось, из-под самой мать сыра земли. Какой-нибудь народник или большевик на его месте остолбенел бы от ужаса, но Фридрих был феноменально хладнокровным декабристом. Он согнул свою все еще прекрасную поясницу и принялся разглядывать почву, как у себя под ногами, так и вокруг них.
Оказалось, что Фридрих набрел на седобородого старца, лежавшего и стонавшего в глубокой яме. Рядом со старцем валялась опрокинутая корзина с земляникой. Революционер понял, что несчастный ягодник попал в капкан, вырытый местными медвежатниками, и мощной рукой, накачанной каторжным трудом, вытащил его оттуда.
Спасенный поклонился и поблагодарил спасителя по-французски.
Фридрих сообразил, что перед ним лежит не простой патриарх, а человек его собственного класса.
— Enchanté.[81]
— Enchanté.
Старец отряхнул хвойные иголки с домотканой робы, поправил зачесанные височки и обратился к Фридриху.
— A qui ai-je l’honneur de parler?[82]
— Je suis un des insurgés de la Place du Sénat. J’ai lutté pour la liberté, la mienne et la vôtre. Et vous, monsieur, qui êtes-vous?[83]
— Je suis le premier décembriste sans décembre,[84]— последовал загадочный ответ.
Фридрих поймал себя на чувстве, что лицо и голос старца ему знакомы. Но где же они встречались? Может быть, в петербургском свете или на одной из секретных конференций Союза Благодарности, когда старец был молод и гладковыбрит?
— Вижу, сударь, что вы не здешний, — сказал революционер. — Позвольте спросить, вы приехали в Сибирь по делам или на отдых?
Его собеседник многозначительно вздохнул.
— Я родился в могущественной и богатой семье. Было время, когда я пользовался большим влиянием в политических кругах, но вот уже пятнадцать лет как я покинул родные места…
— Скажите, вы женаты? У вас есть дети?
Патриарх поднял патриархальный палец.
— Нет. Я живу в одиночестве посреди снежной пустыни. Лишь призраки и фантомы иногда навещают меня.
