В этот вечер Бьянка Лизарди безвинно пострадала в стычке между барменом Умберто и поваром из-за последнего недоеденного куска кошмарной индейки. Повар схватил топорик для рубки мяса и замахнулся на бармена, в этот миг между ними, как на грех, затесалась Бьянка, и лезвие рубануло по ее руке. Бледная до синевы молодая девица опустилась на стул и застыла уставясь на кровь, хлещущую из глубокого разреза между большим пальцем и остальной кистью. На замызганном полу у нее под ногами мгновенно натекла целая лужа крови, и мужчины, которых раньше ничего не могло остановить, при этом зрелище тотчас же забыли о своих разногласиях. Тут примчался Хенрик Бранден и подскочил к Бьянке Лизарди с салфеткой; их потребовалось еще несколько. Сама Бьянка Лизарди сидела в оцепенении, а Хенрик Бранден, выбрав в водители Кармен де ла Крус, которая выпила меньше других, велел ей везти девушку в больницу. Обе женщины не слишком обрадовались такому решению, но тотчас же поехали. Бьянка Лизарди сидела молча все такая же бледная и только крепко сжимала тряпицу, которой была завязана рука, уверенная, что большой палец вот-вот отвалится.
— Ну, как ты там? — спросила Кармен де ла Крус, не вынимая изо рта сигарету.
— Если я не умру от потери пальца, то уж от такой езды — наверняка, — сквозь зубы процедила Бьянка Лизарди.
— Не волнуйся, — ответила Кармен, которая была выше того, чтобы реагировать на подобные выпады. — Я раньше работала полицейским в Каракасе. Разве ты не знаешь?
— Слыхала. Кажется, так поступают с ворами у мусульман. Ведь верно? — сказала Бьянка с самым невозмутимым видом, покосившись на свой палец. Ее выдавало только подрагивание нижней губы. Она терпела страшную боль.
— Но ведь ты же ничего не украла, не так ли?
— Нет. Жизнь — вот кто главный злодей.
Кармен де ла Крус подняла стекло и включила кондиционер.
— Ты кричи, если хочется.
Но Бьянка Лизарди никогда в жизни не кричала и не собиралась кричать сейчас.
— Твое дело рулить, вот и рули!
Пришить полуотрубленный большой палец Бьянки Лизарди стоило один миллион боливаров. Счет оплатил Хенрик Бранден, вручив солидный чек директору больницы, который сам был калекой с искусственным глазом. Палец навсегда утратил подвижность, но, по крайней мере, был на месте, и если не пытаться взять в руку больше двух тарелок, никто и не заметит, что этот палец едва не остался на полу операционной. Бьянку Лизарди оставили на ночь в больнице, и вместе с ней там осталась Кармен де ла Крус, потребовав от докторов, чтобы они ни в коем случае не говорили Бьянке, что она тут сидит и ждет, когда ее отпустят. Вместо Бьянки она поговорила со своим мужем, который пришел, чтобы подписать чек, и заметил ей, что, как ни странно, у Бьянки, кажется, на острове нет ни родных, ни друзей.
— Ничего странного, — ответила Кармен де ла Крус. — У Бьянки преувеличенные представления о любви. Это верный способ, чтобы остаться одинокой.
Клара Йоргенсен осталась на пляже с капитаном и Эрнстом Рейзером. На ее взгляд, их троица представляла собой плачевное зрелище: Эрнст Рейзер, подремывающий на неудобном пластиковом стуле; капитан, без остановки смоливший одну за другой сигарету, и она сама, вылакавшая полбутылки бурого бренди, не сказав за все время ни единого слова. Уильям Пенн посмотрел, как она сидит с остекленевшим взглядом, механическими движениями ломая пальцы. Казалось, еще немного, и она сойдет с ума.
— Клара? Может быть, тебе нехорошо?
Клара Йоргенсен медленно покачала головой, слезы вот-вот готовы были брызнуть у нее из глаз. Она попробовала встать, но тотчас же пошатнулась и ударилась боком о край стола. Капитан спокойно встал, потряс за плечо Эрнста Рейзера и сказал старику, что ему пора спать. Затем капитан взял Клару Йоргенсен за руку, и они вместе спустились к воде.
Она глядела на огоньки дома на пляже пустыми, как у куклы, глазами. Через минуту-другую она попросит капитана остановиться и подождать. Уильям Пенн достаточно выпил за свою жизнь, чтобы знать: иногда в этом состоянии даже небольшая прогулка пешком может оказаться делом непосильным. Клара Йоргенсен присела на корточки у кромки воды, ее дважды вырвало, после чего она разрыдалась. Уильям Пенн только обнял ее, не говоря ни слова, но в этот миг тишины он вдруг ощутил вину, словно нарушил данное себе слово и не выполнил какое-то давнее обязательство. Клара Йоргенсен даже не попыталась встать. В туфли ей набились камешки. Уличные фонари погасли, и только месяц отбрасывал на воду тусклый луч.
— Клара, тебе хочется домой? — спросил Уильям, обхватив ладонями ее лицо. — Ты больше не можешь?
Она прихватила краешек рукава и отерла соленые следы на лице.
— Я устала. Я хочу домой, — сказала она.
— Я понимаю. Первым же самолетом. Обещаю тебе.
На лице Клары появилась морщинка. Она подняла на капитана недоуменный взгляд.
— Я хочу домой, — сказала она. — Зачем мне куда-то лететь!
Сбросив туфли, она взяла их в руки и босиком пошла дальше по пляжу.
Ощущение дома наконец появилось у Клары Йоргенсен на Карибах. Оно пришло незаметно, наплыло, как морское течение, невидимое и неощутимое. Прошло время, и она приняла обыденный ход жизни таким, как он есть. Отчасти в этом было что-то привычное и скучное, но в то же время надежное и желанное. Потом ушли страхи: страх сказать что-то не так, боязнь задать самый обыкновенный вопрос, пустить корни, и страх, вызванный тем, что вдруг она сделала неправильный выбор и вообще зря к нему приехала. Ощущение, что и остров, и капитан выбраны правильно, никак не приходило. Вернее, оно пришло в той форме, в какой это бывает, когда два человека знакомятся друг с другом так необычно, когда они спят в одной постели, питаются из общего холодильника, принимают душ под одной струей и делят друг с другом общий отрезок времени, составляющий человеческую жизнь. Так случилось, что у нее прошел страх перед Уильямом Пенном, и она даже могла теперь без особого смущения сказать ему, чтобы он почистил зубы и подмылся, могла вместе с ним мыться по утрам, голышом расхаживать по дому, смеяться над его сморщенными печеными яблочками или с хохотом плюхнуться на него спросонья. Первоначальный драматизм в отношениях схлынул, постепенно уступив место спокойной умиротворенности, подкрепляемой легкими, привычными поцелуями, поглаживанием по животу, близостью без слов и без жестов. Два тела бок о бок на широкой постели, спаянные нерушимыми узами, выросшими не только на почве братства или страсти, но из будничной акустики любви.
~~~
Из всех семнадцати внучат Виктора Альбы Габриэль Анхелико был для него самым непонятным. Когда в раннем детстве мальчик прибегал с букетом, что твой ангелочек, дед сухо замечал матери, что его впору одевать в платьице. Глаза у него лучились солнечным светом, и он был такой худенький, что, казалось, только дунь на него, и он упадет. Он никогда не играл в корриду с черным лабрадором механика и не клянчил, чтобы ему дали закрутить гайки на каком-нибудь старом джипе в мастерской. Ссадины на коленках у него бывали только тогда, когда его поколачивали, поваляв по земле, другие мальчишки за то, что он такой несносный тихоня. Однако, повзрослев, Габриэль Анхелико сделался видным юношей. Прямой как стрелка, он одиноко ходил по улицам и аллеям торжественным шагом, словно выступая в процессии. Хорошо зная о популярности внука среди студенческой аудитории, Виктор Альба так и не изменил о нем своего мнения. Он находил в Габриэле Анхелико только ранимую душу, тихий нрав и ни одного из качеств, которые составляют сущность мужчины.
