Однако при счастливом стечении обстоятельств случалось так, что она думала о жизни в её обыденности, думала о Вселенной, о мировом пространстве. И о самой себе как о части великого целого.
Ей не было по-настоящему ясно, вызывалось ли это состояние вином или же вообще оно присуще ей самой. Потому что подобные мысли на следующее утро всегда исчезали.
На другой же день было понятно, что все пошлости мира близки ей. Что это — тысячи мелочей. Но тогда уже все вещи утрачивали теплоту вчерашнего дня.
Вино научило Енни только щуриться в ответ на многочисленные перемены в жизни. Возможно, днём она видела разные детали отчётливее, чем ночью. Но тогда за счёт целого, за счёт поверхностного обзора. Если какая-то «целостность» тогда существовала. Если только не была абстракцией. И, стало быть, свойством, присущим вину…
Даже смерть была приемлема после нескольких бокалов…
Наипервейшим качеством вина должна была бы быть терпимость. Не смирение, не уступчивость. Эти качества не имели ни малейшего отношения к природе вина. Но настойчивость, наступательность и настроенная в пользу «да» терпимость. Примирение… да, соединение — тоже.
Диагноз, думала она, известие о смерти — это она приняла бы после целой бутылки вина. Тогда она могла бы выбирать, пройти ли ей свой путь — этап за этапом — или же сразу положить конец всему. И значит, ждать, пока терпимость, присущая вину, не окутает всё своим примиряющим покровом…
А теперь Енни стояла в кафетерии в аэропорту Флесланн и собиралась заплатить за бокал кампари. Но потом извинилась и передумала. Теперь ей хотелось быть трезвой.
Проблема ныне заключалась не в том, чтобы оставаться трезвой, а в том, что она не чувствовала себя достаточно трезвой. Если бы купить себе напиток, заставивший бы её протрезветь ещё сильнее, чем она была, она пошла бы на это. (Почему не придумали такой напиток?)
ЕННИ ОГЛЯДЕЛАСЬ в зале отправления.
Несколько пассажиров, похожих на пингвинов, сидели за бутылкой водки или с чашкой кофе в холодном помещении. Склонившись над кейсом с документами. Или хорошенько укрывшись за развёрнутой газетой. Но большинство дёргалось и прыгало во все стороны, совершенно механически, словно в старых немых фильмах.
Люди они были современные. Они напоминали ей роботов. Одному за другим приходилось посылать телеграммы в разные города.
За дверью небо было ясное и звёздное. И возможно — холодно. Но внутри здания было ещё холоднее. Ледяной ветер проносился здесь между людьми.
Енни почувствовала, как ночь манит её выйти на воздух. Да и никакого утешения здесь, в зале отправления, не найти. Никакой терпимости. Никакого примирения.
На воздух! — думала она. Выйти в ночь!
Было начало десятого. До отлёта оставалось ещё около часа.
А если она не успеет вовремя на свой самолёт, наверняка завтра рано утром в Осло полетит другой…
Багажа при ней не было. Ей надо было думать только о самой себе.
ПОНИМАНИЕ
ЗА ДВЕРЬЮ ЗАЛА ОТПРАВЛЕНИЯ почти совсем темно. Высоко над апрельской ночью висит ковёр, сотканный из сверкающего света. Каждая лампочка в этом узоре, похожая на грушу, блестит на тысячную долю ватта.
Енни прогуливается мимо автобусов, и такси, и всех взятых напрокат автомобилей. Не быстро, но решительным шагом. Она пересекает дорогу и отправляется в берёзовую рощу.
Во мраке роща выглядит как неприступная непроходимая чаща. Но Енни находит тропку, что скользит меж стволами.
Она узнаёт терпкий, почти кисловатый запах весны. Запах прелой земли. Но и сладостное благоухание пробуждающейся жизни. Это даёт ей ощущение чего-то неподдельного, первобытного…
Она прикасается к стволам деревьев, цепляется за свисающие вниз ветки, ощупывает крошечные почки. Потом надолго останавливается и крепким объятием охватывает берёзовый ствол.
Это — мой мир, думает она. Вот таков он здесь и есть…
ОНА УХОДИТ так далеко, что уже не видит огней аэропорта. Будто посторонний шум, доносится ужасающий грохот, с каким начинает работать двигатель реактивного самолёта.
Она выходит к прогалине в лесу. Здесь она садится на пенёк. Она разгребает руками траву, ощущает пальцами холодную землю.
Потом она поднимает со склона холма большой камень и кладёт его на колени. Он такой тяжёлый, и так приятно держать его в руках. Он такой массивный. Такой солидный.
Будто вместе с этим камнем она поднимает всю природу. Будто держит на весу весь мир. Будто она сдвигает с места онемевшую ногу.
ЭТО Я — весь мир.
Сейчас она не пьяна. Она — больна. И сейчас она — абсолютно трезвая.
Я умру, думает Енни. Но я — нечто большее, нежели заблудший в мире — гость[61]. Я — сама действительность.
Чёрные верхушки деревьев вырисовываются словно слабые тени на фоне тёмного неба. Теперь они — ещё чуть темнее, так что ей больше не отличить небо от земли.
Я — не существую в этом мире. Я — сама этот мир. Она произносит все слова громко для самой себя. Я — сама этот мир.
ОНА ДОСТАТОЧНО думала об этом прежде. Что мир — тайна. Что мир — загадка, загадка, имеющая нечто общее с ней самой. Но теперь — теперь это было нечто большее, чем мысль. Теперь это было познание мира, столь трудное, почти невероятное, что она могла присягнуть: это так.
Смутное чувство симпатии ко всему, что есть на свете, она и прежде испытывала не раз. Если не что-либо иное, то вино вызывало в ней подобное чувство. Но она никогда не могла полностью избавиться от ощущения, что она совершенно условное, произвольное существо и что она вросла в такую же условную, произвольную действительность. Пропасть между ней самой и всем прочим была непреодолима.
Мир, который существует, думала теперь Енни, этот мир, что принадлежит мне, он всё равно — мой. Он — мой.
Какой болезненный и тяжкий путь нужно было ей пройти, чтобы достичь этого простого понимания! Потому что разве было в этой Вселенной нечто более естественное, чем это простое знание? Было ли возможно вторгнуться в более ясный ход мысли?
Насколько бы бесконечно более простой ни казалась эта мысль по сравнению со всей запутанной христианской мифологией с её тысячелетней давности традицией удваивать действительность…
Это я — всё то, что существует. Это я — то, что бесконечно редко может пережить самоё себя как цельность. Как личность.
Чудилось, будто она на том самом месте, где сидела, выступала от имени всей действительности.
