Я попытался кашлять, но даже не сумел. Я хотел пить, а потом заснуть и спать, спать. Маленькая муха с жужжанием пролетела по комнате, приземлилась на стену и начала быстро-быстро бегать туда-сюда. Что она там пишет, о чем, кому? Щекотка озноба пробежала у меня по рукам и ногам.
– Что ж, Артур, – сказал отец Фасбиндер, – замечаю, что вы не склонны поддерживать беседу. Это понятно. Да и у меня нет времени. Много работы, вы же знаете. За вами будут хорошо ухаживать, не беспокойтесь. В конце концов, вы один из нас. – Он поднялся и достал из-за кресла тонкую белую трость. И вдруг мне показалось, что он меня видит. – Мы всегда будем рядом, когда вам понадобится помощь.
Глаза у меня уже закрывались, последним усилием я еще раз открыл их и даже сумел прохрипеть:
– Спасибо!..
– Пожалуйста! Но всему есть предел. Не смейте больше будить меня в полночь! Никогда! – Он направился к двери, ощупью нашел ручку и повернул ее. – Ах да, я пришлю вам попить. Вас, очевидно, мучает жажда. – Потом он вышел, дверь захлопнулась, и больше до меня не доносилось ни звука. Через некоторое время я заснул.
V
А вот наконец поистине благочестивый фрагмент. Боюсь, он получится слишком холодным и сдержанным, может быть, даже безжизненным. Представь себе средневековую картину на евангельский сюжет: вытянутые плоские фигуры, изможденные пальцы безучастно взирающего Спасителя, неподвижные глаза апостола на заднем плане. Тоненькие травинки; ребенок, на вид – взрослый с искаженными пропорциями; под распятием заблудившийся майский жук, символ тупого, не осознающего себя существования. Или церковный витраж. Закрой глаза (закрой, ты же знаешь, я не могу долго выдерживать их взгляд) и вообрази цветное стекло на фоне мрачной, заполоненной демонами стены собора. Солнечный луч прикасается к нему, и замершая в нем яркость красок внезапно оживает. Плоский Павел подъемлет сверкающую книгу к геральдически условному голубю; они будто вкрапления в кусочке желтого застывшего света. Рыцарь возносит меч, змей с одним глазком, причудливо извиваясь, подползает к нему, высунув жало. Солдат с копьем, на груди у него мерцает белый крест. Он идет в Святую землю.
В возрасте двадцати трех лет я был рукоположен в сан дьякона. Я делал карьеру быстро, Церковь нуждалась в молодых кадрах. Это был красивый обряд: невидимый органист на лишь слегка расстроенном инструменте ощупью пробирался по раковинным завиткам баховской фуги. Звуки органа гулко раздавались в церковном нефе (все это происходило хотя и не в соборе, но выглядело вполне благообразно), а деревянные скамьи и помост для хора, исполненные предчувствий, подрагивали в такт аккордам, словно сами стремились стать музыкой. Епископ был высок, держался с достоинством, его митра важно поблескивала. Он произнес почти неглупую проповедь. А детский хор, все эти мальчики, жующие резинку, и зевающие девочки с длинными косами, пел на удивление чисто и верно, не взяв ни одной фальшивой ноты. Я преклонил колени и смутно различил, как где-то надо мной рука епископа, украшенная перстнем, сотворила крестное знамение. Итак, вот оно: одно из мгновений, подводящих черту под целым этапом жизни.
После моей болезни что-то изменилось. Когда я недели через три немного поправился, мне разрешили вернуться домой. Врач умолял меня не злоупотреблять снотворным, и я пообещал исправиться. Поэтому я перешел на другое лекарство и с тех пор чувствовал себя лучше. Вероятно, я преодолел кризис. Я перестал получать тройки и немного успокоился. Мне стало легче.
И я снова занимался магией. Тотчас после, нет, собственно, еще во время болезни я продолжил свои опыты. Едва лихорадка спала настолько, что я смог сидеть и кое-как видеть и думать, я уговорил одну из сестер (совсем юную, недавно принявшую постриг и беспомощно хихикавшую всякий раз, когда она входила ко мне в комнату) пронести ко мне контрабандой колоду карт. Она достала мне старую, неполную и истрепанную, на рубашке которой – жизни свойствен странный юмор и пристрастие к банальнейшим символам – были изображены маленькие чертики с красными рожками.
Так, довольно быстро, пока мое сознание еще плавало в теплом горячечном тумане, мои руки вспомнили нужные приемы. Например, вольт. Чуть неуверенно и слишком медленно, но все же удивительно точно. Карты-хамелеоны: я подношу несомкнутую ладонь к карте, кончиками пальцев нежно провожу по ее поверхности, поднимаю ладонь – пожалуйста, это уже другая карта. Меня охватывало упоительное, сияющее блаженство. И почему только я это бросил?
Вернувшись домой, я освободил из заточения свои старые книги. Картонная коробка все еще дремала у меня на шкафу (ей было совершенно безразлично, что шкаф за это время успел смениться). Я встал на стул, поднялся на цыпочки, схватился за край шкафа (прочный мир зашатался и ушел из-под ног – признак еще не отступившей слабости) и осторожно подтянул коробку к себе. Вздулось и опало снежное облако белой пыли, и кое-как мне удалось поставить коробку и самого себя на пол. Потом я перерезал липкую ленту.
Внутри были они все: Хофцинзер, Дьябелли, Либриков, Вернон, ван Роде. Старые друзья, которыми я так долго пренебрегал, давние спутники; как можно выносить эту жизнь без вас? Я доставал их из коробки, одного за другим, с благоговением рассматривая каждого. И все эти годы вы были так близко? Вы и в самом деле только ждали там, наверху? Неужели вы знали, что настанет ваш час? Знали, конечно. А вот и моя энциклопедия. Первый, второй, третий, четвертый том. А вот и папка с моими собственными набросками, аккуратно выполненными, с чистыми, без помарок эскизами на миллиметровой бумаге.
Других карт, кроме колоды с чертиками, у меня не было. Наверное, все мои карты (в том числе специальные, покрытые слоем воска и подрезанные до нужного размера) пылились в каком-нибудь забытом ящике письменного стола у Жана Браунхоффа, который далеко-далеко, под светлым небом Калифорнии, заканчивал скучный курс стоматологии. Может быть, написать ему? Ах нет, я не могу ждать. Все можно купить.
Многое предстояло наверстать. За это время вышли сочинения Хуана Тамариса,[32]несколько важных статей Дьябелли, опубликованных посмертно, и новая, небольшая, изысканно-сложная книга Яна ван Роде. Все это нужно было изучить, да еще вспомнить многое из прежнего, забытого, вытесненного куда-то глубоко в подсознание. Между прочим, приходилось еще учиться, сдавать экзамены по Ранеру[33]и Николаю Кузанскому,[34]посещать семинары по социальным энцикликам Пап.[35]Впервые я ничего не успевал и просто сбивался с ног.
