Накануне очередного учебного года мама достала откуда-то из глубины шкафа ботинки — огромные, коричневые, с острыми носами. Такие тогда никто не носил. «Это бабушкины. Новые не проси». Я не спорила. К этому времени я уже начиталась Диккенса и Гюго и находила в бедности нечто романтическое. В это можно было играть. И я играла.
Я зашивала дырки на колготках разноцветными нитками — чтобы было видно; на них нет живого места. Это роднило меня с Козеттой и другими «бедными честными девушками» прошедших столетий. А потому обещало неожиданные, непременно счастливые превращения в будущем.
Но ботинки были слишком ужасные. Они плохо вязались даже с тем образом «благородной бедности», который я культивировала в своем воображении. Поэтому я продумала тактику: прихожу в школу раньше всех, прячусь за учительской раздевалкой и быстро переодеваюсь. Тогда никто не увидит. А гулять можно в кедах. И мне, в общем-то, везло.
Зато мои ботинки увидел отец. Я пришла к нему в гости в этих ботинках, Йон увидел. «Слушай, мать что — не может тебе обувь купить? На что она деньги тратит?» — он даже поморщился, глядя на мои ноги. Но я уже усвоила: нужно быть гордой. Нужно защищать женскую честь. От любых посягательств со стороны мужчин — от стирки вонючих носков, от требования новых ботинок. Неважно, от чего. Поэтому я набрала побольше воздуха и сказала: «Не нужно считать чужие деньги».
Получилось громко и четко. Мне и в голову тогда не пришло, что отец платил матери алименты и считал себя вправе видеть на мне новые ботинки. А ему не пришло в голову это объяснять. Он просто схватил меня за шиворот и вытолкал за дверь. Он был очень вспыльчивый, мой отец.
После этого я перестала ходить к нему в гости. И в последующие десять лет мы с ним не встречались.
У меня появилось свободное время, и я решила посвятить его самосовершенствованию. Точнее, развитию способности к независимой жизни.
Я решила основать общество амазонок — из себя и своей подружки Лерки.
Мать Лерки не страдала приступами гордости в столь острой форме, как моя. Поэтому она просто устраивала Леркиному отцу разборки по поводу каждого случившегося с ним любовного казуса. А Лерка в это время приходила ко мне отсиживаться. В один такой день я коротко сообщила ей, что «поссорилась с отцом до конца своих дней» и теперь собираюсь обходиться без мужчин — сейчас и в будущем. Для этого нужно не так уж много — научиться всему, что умеют мужчины: драться, играть в футбол, разжигать костер и орудовать ножом. Я показала Лерке маленький перочинный ножик. Ножику теперь отводилось постоянное место в кармане тренировочного костюма, на который я после уроков меняла школьную форму. (Тренировочный костюм, по моим представлениям, больше всего подходил в качестве униформы для поставленных задач.) Там он покоился в компании с мотком шпагата, коробкой спичек и маленьким пузырьком с солью. Этот джентльменский набор должен был выручить меня в любой жизненной ситуации.
Лерка сказала, что она с отцом не ссорилась. Даже наоборот — она хочет наладить с ним отношения. Только для этого нужно его разыскать, поскольку живет он в другом городе. Не с ними. С ними живет Леркин отчим. Это он ссорится с мамой. В настоящий момент Лерка как раз занята поисками, но все же готова разделить со мной тяготы приобщения к независимой жизни.
Чтобы привыкнуть к безлюдным ландшафтам, где совершенно неоткуда ждать помощи, мы с Леркой ходили на пустырь и там, среди огромных бетонных плит, оставшихся от фундаментов снесенной деревни, разжигали костер из толстых стеблей сухой травы, ели вареные яйца и недопеченную картошку, выгрызая ее из обугленной кожуры. А еще играли в ножички и мечтали о независимой жизни амазонок, скачущих на конях по бескрайним степям и убивающих всех встречных мужчин за ненадобностью. К сожалению, с нами не происходило ничего такого, что привело бы к необходимости драться. Не могу сказать точно, как далеко продвинулись мы на пути к поставленной цели. Потому что потом возникла Аллочка и внесла в наши ряды разброд и смятение.
Аллочка была старшей сестрой Лерки. Не родной, а двоюродной. Но это было неважно, потому что для Лерки она была «даже больше, чем родная». «Представляешь, ей только девятнадцать лет, а она уже замужем! Ее муж — полковник. Он служит в Германии», — сообщила мне подруга, и я почувствовала неладное: от Аллочки, даже невидимой, исходила какая-то опасность, невнятная угроза нашей независимой жизни. Аллочка с мужем недавно приехали на побывку в Москву и теперь гостили у родственников.
Лерка стала настойчиво зазывать меня к себе в гости — познакомиться с сестрой. Аллочка привезла Лерке немецкие платья, очень красивые. А одно ей мало, и Аллочка хочет примерить его на меня.
— Привет, амазонка! — Аллочка, улыбаясь, оглядела меня с головы до ног, немного задержавшись взглядом на том месте, которое с некоторых пор стало предательски выдавать мой пол. — Рада тебя видеть! А знаешь, что амазонки отрезали себе правую грудь, чтобы легче управляться с мечом? Ну, ладно! Будем мерить платье. Надевай!
Платье было каким-то невероятным — с нижней юбкой и со шнуровкой. Не знаю, что там случалось с Золушкой во время смены туалетов, но у меня перехватило дыхание. На несколько мгновений я даже потеряла способность двигаться.
— Надевай, надевай, — подбадривала Аллочка. — А то Лерка длинная выросла. Ей это коротко. А тебе… — Аллочка одернула на мне юбки и повернула за плечи к зеркалу, — в самый раз!
Из зеркала на меня смотрело незнакомое существо. Аллочка даже причмокнула языком, приветствуя мое преображение. Шнуровка сбивала меня столку, сигналила о чем-то мало знакомом. И это мало знакомое плохо сочеталось с образом амазонки.
— А если чуть распустить, будет слегка видна ложбинка груди, — Аллочка стала ослаблять шнурки. — Вот так. О-очень сексуально! Жаль, здесь нет никого, кто мог бы оценить, — Аллочка все продолжала вертеть меня перед зеркалом. — Ну, что, амазонка, нравится?
Амазонка в тот момент терпела поражение. Навязанная ей тактика боя была слишком непривычной.
Платье в конце концов надо было снимать. Уж не знаю, почему, но идти в нем по улице было пока невозможно. Будто в этом случае пришлось бы открыть окружающим страшную тайну. Вроде того, что ты только притворяешься лягушкой. А на самом деле ты — царевна, только кожа твоя еще не сносилась. И я облачилась в эту свою привычную кожу — в тренировочный костюм, взяла под мышку объемный сверток и неуверенно двинулась к двери.
— Пока, амазонка! Заходи в гости, поболтаем! — сказала на прощанье Аллочка. — А вообще-то запомни: женщина без мужчины — не женщина, а пародия на саму себя!
Не знаю, что сыграло решающую роль в моей измене движению к независимости — платье или известие о том, что амазонки отрезали себе грудь. Я в то время еще не выработала четкого отношения к своей новоявленной груди, но мне почему-то было ее жалко. Чего это вдруг ее отрезать? Ради того, чтобы махать каким-то дурацким мечом?
