Тина сказала, он грустит. Прячет лицо, когда она говорит обо мне. У него не клеится работа. Он не общается ни с кем. Та девушка появляется у него дома не очень часто. Это, кажется, ненадолго...
И тогда я позволяю себе посмотреть в никуда: он скажет «возвращайся», а я подойду очень близко и ничего не скажу, даже думать перестану, потому что – запах, тепло от его плеча, дурацкая рубашка в белый цветочек и кожа совсем рядом. Можно даже заплакать, если захочется, но не захочется, потому что наконец-то все станет хорошо. И когда мы доберемся до постели, я первым делом засну рядом с ним, потому что безумно устала за это время. И только потом, когда проснусь и услышу, как он дышит рядом, я осторожно, чтобы не обжечься, загляну в его лицо, потому что глаза мои тосковали без его красоты и были как слепые. А чуть позже я протяну руку, прикоснусь подушечками пальцев, а потом очень медленно, ведь мои руки заледенели без его огня, позволю ладоням наполниться, вспомнить его тело постепенно – чтобы не обжечься. И он, наверное, проснется, и тогда уже мое тело, которое сейчас корчится от одиночества...
Но в этом месте я обычно вспоминаю его голос, однажды произнесший: «Эта девушка... со мной никогда такого не было, это наверняка, я и не знал, что так бывает, – настоящая любовь». И понимаю, что у меня очень хорошая подруга.
Пару дней назад мы все-таки поговорили. Прошло полгода с тех пор, как этот юноша поверг мое сердце в невыносимую печаль. И вот мы встретились на вечеринке, где оба были по делу и оба со своими партнерами. За месяц до того мы виделись мельком, и я не посмела даже взглянуть ему в лицо. А тут собралась с духом и подошла. И (внимание!) я обнаружила, что ангел упорхнул. Белый кролик моего сердца больше не дрожит и не пытается удрать через горло. Любовь конечно же не умерла, она ушла, запрокинув голову, глядя в фиолетовое ночное небо, улыбаясь воспоминаниям, оставив после себя только нежность.
– Хочешь? – спросила я.
– Безумно! – ответил он.
И я угостила его шоколадкой.
А шуму-то было...
Ну хорошо, давай назовем это «эгрегор», хотя получается безграмотно. Но я вот думаю, у каждого человека образуется не просто аура из личных его эмоций, поступков и мыслей, а здоровенный эгрегор из того, что чувствуют к нему окружающие. Такой пятнистый небесный образ тебя, складывающийся из чужой любви, ненависти, уважения и презрения. Вот я думаю, что ты ангел, и добавляю светлое пятно, а она, дура, считает тебя неудачником, и ее пятно, конечно же, серое. И в общем, тебе от этих представлений ни жарко, ни холодно, но иногда можно согласиться с каким-нибудь из этих пятен. Поверить, например, в мою точку зрения, открыться и впустить в себя ангела, которого я намечтала. Только откуда же взять смелости и с какой вообще стати ты должен верить, что я вижу тебя самым лучшим? Поэтому спокойно можешь от моего варианта отказаться, а я назову это «он ничего от меня не принимает», – на самом деле тебя не устроил мой идеальный ты. Может быть, он скоро отомрет в этом твоем «собирательном образе» без подпитки. Или останется навсегда, неизвестно. Но в любом случае может наступить такой момент, когда вы вдруг меняетесь ролями и уже не эгрегор – твое небесное отражение, а ты – его земная тень. Вот тогда говорят, что на лице отпечатывается характер, прошлая жизнь и все такое. И на этот случай для тебя бы лучше, чтобы мой ты не отмер. А я, знаешь ли, еще не решила. Мне, может, жалко своего придуманного ангела в трату отдавать, задушите вы его там, вместе с неудачником, подлецом, мудаком и кого там на тебе уже успели вырастить. Мне, собственно, только его и жалко.
Сегодня очень важно не произносить это слово на букву О. Да и то, другое, на Л, тоже не стоит. Проснуться утром, услышать дождь и не сказать: «Ну вот, кончилось Л, наступила О». Все слова на Л закончились раньше, чем вчера, а О длится уже так давно, что нет смысла привязывать этот факт к первому сентября, дню знания того, что О неизбежно, что каждый из нас О, поэтому не стоит впадать в О по этому поводу. И О не спасут, потому что пришло время уклоняться от них. Мне снилось вчера, что мы лежим рядом, и я знаю, что не должна его О. Потому что я затеяла эти О, не спросив, вот и пришло время опустить руки и узнать, чего хочет этот человек. Узнав – запомнить, чтобы через три месяца не возвращаться к этой теме. Смена времен года не имеет особого значения в вопросах Л.
Я шла по улице Народного Ополчения, когда меня догнала и накрыла волна тоски. Возможно, это было связано с тем, что я несла деньги своей квартирной хозяйке, но почему-то показалось, что это из-за него. Не долго думая написала: «Мне тревожно. Ты в порядке?» Через некоторое время получила ответ: «Может, приедешь?» Вот это и называется – намек понят. Я поехала на следующий день. Увидела мертвые картинки – все те же, что он делал при мне, только вылизанные до карамельной гладкости. Если пару недель мучить работу фотошопом, она умирает, остается открытка. Серые стены его комнаты были увешаны сладкими трупиками в деревянных рамках. Клянусь, смотреть на это было невозможно, но он хотел, чтобы я о них написала. И я ему сказала, как есть.
«Что же ты сделал с ними? Или они и раньше... Но где в таком случае были мои глаза?.. Какие могут быть тексты к этому? Я отказываюсь украшать лентами твоих мертвых младенцев... И у девушки твоей нет лица, вялая она да унылая (последнее уже так, до кучи). Ты не жди справедливости от меня, детка, я ведь не равнодушная женщина, я – разочарованная, только не расстраивайся, но я их не вижу...»
Ну и все в таком духе, а он сказал, что – да, он и сам понимает, но надо же довести до конца, и за месяцы без меня он не сделал ничего нового, и про девушку – да, но так уж вот получилось...
Мы мило поговорили в том же духе, уже собралась было я уходить, но Тина, убегая на работу, попросила покормить кошку, и пришлось задержаться, чтобы разморозить мясо. И вот. Он шепчет мне на ухо: «Значит, время уклоняться от объятий? Ну-ну», – не прекращая делать то, что он делает, а я спрашиваю: «А ты ей верен?» Он говорит: «До сего дня получалось». И я понимаю: для него наступил роскошный период лишения невинности – он теперь раз пять ее будет терять с каждой знакомой женщиной, рассказывая, что не устоял исключительно перед ней, а так – ни-ни. Я молчу, до последнего молчу, а потом все-таки выкрикиваю его имя, как прежде, и он почти сразу же кончает. После этого мясо признали оттаявшим, кошку покормили, и я лишь отметила, что слишком быстро он разморозил мясо в этот раз – то ли холодильник сломался, то ли еще что.
Но в общем, скучно. Самым интересным в нем была моя любовь, теперь – ничего особенного.
Созерцание этого человека, прежде ненаглядного, погрузило меня в такое глубокое недоумение, что я бы захлебнулась им, не вынеси меня на поверхность второе, столь же сильное чувство – скука.
Я отказываюсь верить, что все это было – настоящее счастье, настоящая печаль, потому что сухой остаток чувств укладывается в прелестный жест. Слегка, по-тайновечорному, разведенные руки, вращение левой кистью, раскрывающейся цветком, и произнесенное с некоторым извинением «но я... любила его...».
Мне теперь кажется, что J тогда испытывал бесконечное смущение. Один из вас... мне неловко об этом говорить... ну, бляаа... Он продолжает, опустив глаза. Я действительно сожалею, но нынче же ночью один из вас... И самое стыдное во всей этой истории будет знаете ли что? Этот человек всерьез считает, что изменил нечто в моем пути. Что за этот вот мешочек можно было продать (а можно и не продать) и дорогу, и крест, и полуденный жар, и следующие две тысячи лет. Это всегда так неловко, когда замечаешь – как же ты глуп, душа моя.
