Эльза приговаривала: «Где тут большой лев? Вот для него пирожки — не пироги, а пирожи-щи-и!» А Рико и ухом не повёл — всё писал: интересно, он всё это время не отрывался от работы или же, когда она вошла, положил карандаш между страницами своего старомодного блокнота? Во всяком случае, сейчас он строчил, не подавая виду, не отрываясь от страницы.
— Пироги! — прорычала Эльза, точно все они оглохли, не понимают её добродушного тевтонского юмора. «Слышите, пироги для большого Лёвы!» Она развернулась и встала перед ним, подбоченясь. «Фредерико, говорю тебе, эта маленькая драконша растаяла,» — спрашивает меня: «А к-аак…» Эльза попыталась было воспроизвести на своём гортанном немецком рафинированную речь англичанки. Но в её пересказе речь миниатюрной фабианки вообще не угадывалась. «А как поживает ваш знаменитый муж?» Это была, конечно, чистая ложь: г-жа Амез никогда не позволила бы себе сказать ничего подобного в лоб. Она вообще, возможно, только потому и заговорила с Эльзой, что ей стало неловко за свой шовинистский выпад накануне — фабианцы такое себе не позволяют. «Слышишь, Фредерико, я тебя спрашиваю — чем ты её обидел? Да отложи же, наконец, этот треклятый карандаш!» Интересно, отложит или нет? Не отложил — будто не слышит.
Эльза пошарила рукой по каминной полке, ища спички. «Представляете, нашла мои любимые, ещё довоенные бычки!» — сказала она. — «Доброе старое время. Когда не было этой проклятой — будь она неладна! — войны. Это Белла молодец — выискала для меня!» Эльза, наконец, нашла коробок, потом запустила руку в свою бездонную сумку и извлекла пачку сигарет. Прикурила, как гусар, — стоя, по-военному, выпуская дым через ноздри.
— Уф-ф, — произнесла с наслаждением. — Итак, чем вы с Фредерико занимались? — спросила она Джулию.
— Ничем особенным. Он писал.
— Уф-ф, — попыхивая сигареткой, Эльза заметила горделиво, как наседка, высидевшая яйцо феникса, — ну пишет и пишет — нам-то что?
Но прозвучало это на удивление заботливо: неужели и сейчас Рико не откликнется?
Нет — поднимает голову:
— Говоришь, г-жа Амез?
— Вот-вот, она самая. Я говорю, Фредерико, что у тебя за такие мужские чары (этот удар ниже пояса предназначается, ясно, для Джулии), что ты даже эту маленькую драконшу заставил улыбнуться и спросить: «Г-жа Фредерико, как поживает ваш знаменитый муж?»
И пошло-поехало. Эльза вошла в раж, изображая, с сигаретой в руке, г-жу Амез: как та подносит к губам янтарный мундштук, — получалось, правда, не очень похоже.
— Мужские чары? — повторил Рико. — Я просто отметил, что она сменила бусы.
— Бусы? — переспросила Белла, накрывавшая на стол.
— Да, бусы, — подтвердил Рико. — Вчера вечером на ней были бусы из венецианского стекла, а сегодня днём она надела другие бусы, тоже стеклянные. Вот я и сказал, столкнувшись с ней на лестнице: «Г-жа Амез, у вас потрясающая коллекция бус — мне эти нравятся даже больше, чем те, что я видел на вас вчера».
Сказав это, он запрокинул голову и злорадно засмеялся.
— И представляете, она купилась!
Значит, люди «покупаются» на его слова? Так, что ли? И он не гнушается никакой рыбёшкой, даже самой мелкой? Джулии вдруг стала противна маска на его лице — где-то она уже её видела, эту резную маску с прорезями для рта и для глаз. Эту рубенсовскую — а, может, тициановскую? — рыжую бородку. Этот рот, как у Сатира (особенно, когда он смеётся злорадно, как сейчас). В какие-то доли секунды он запечатлелся в её сознании весь как некий образ-символ: рыжебородый Сатир, хищник с рогом изобилия в руке. Верхний ряд зубов открыт — ничем не примечательные зубы, кроме одной маленькой подробности: это зубы хищника, зубы зверя. От смеха у глаз образовались морщинки, глаза превратились в щёлочки аж до самых ушей. Он — само воплощение взрывной вулканической породы: для него лучше всего подойдёт керамическая маска из обожжённой на солнце глины — разрисованная, разумеется. Сверху, по линии волос, — фруктовая ветка, увитая плодами, в духе делла Роббиа{68}. Вот тебе и пора плодоношенья и дождей.
Она сама изумилась своей проницательности.
Резко встала, оттолкнув стульчик, — тот проехал по голубому ковру и завалился набок. Не повернув головы, она знала, что Белла по-хозяйски расставляет на большом захламлённом столе тарелки к чаю. Ну и что такого? Это больше не её дом, — во всяком случае, не только её: последнее время здесь много кто перебывал. Возле ножки стола виднелась Эльзина сумка с рукоделием; в углу свалены в кучу наспех собранные вещи — весь их с Рико нынешний нехитрый скарб.
— Боюсь, вода кончилась, — заметила она, не двигаясь с места. «Будь добра, Белла — если тебе не трудно…» Белла, как будто у себя дома, в собственной комнате, зашла за ширму, достала с полки кувшин… На стуле валяется Эльзино пальто. Кто-нибудь вообще поставит на стол чашки? И пирожки — добыча льва — так и лежат на столе в бумажном пакете: надо бы выложить их на тарелку. А Эльза всё курит. Рико всё пишет — впрочем, пишет ли? Белла вернулась с кувшином. Джулия заставила себя подняться, чтоб пойти поставить чайник. Оказывается, Белла его уже вскипятила. «Ну, спасибо тебе, Белла».
Она села лицом к испанской ширме — правда, что там происходило за ширмой, ей было не видно, да и какое ей теперь дело? Белла взялась хлопотать по хозяйству — за это ей большое спасибо. Зачем суетиться? Её это комната, не её — ясно, что теперь это проходной двор. Она сидит, как на вокзале.
Конечно, через минуту она встанет — заставит себя встать, но сейчас, в эту самую минуту, она видела перед собой только лицо Рико — натянутое на испанском экране, как на подрамнике. Вообще-то Рико сидел рядом, но она на него не смотрела: истинное его лицо стояло у неё перед глазами, — эта маска сатира, украшенная плодовой веткой. Сатир в саду. «Мы уедем туда, где ангелы сходят на землю». Что это за ангелы, интересно?
У неё вдруг стало легко на душе, — пропало ощущение суеты, напряжённости, недоедания, вечного страха за Рейфа, одержимого идеей смерти, которое не покидало её последние годы. Зачем вся эта суета? Разве что-нибудь имеет значение? Разве кто-нибудь из них имеет значение? Если кто-то и имеет, то это, конечно, Рико. Да, вот он, — в рабочих брюках, грубых башмаках, — так и не удосужился отряхнуть с них корнуолльскую пыль, — рыжебородый, заливающийся неприятным смехом при мысли, что кто-то «купился» на его слова. Всё стало на свои места — Джулии открылась вся перспектива, будто высвеченная на экране волшебным фонарём.
Всё просто — проще не бывает. Последняя капля кислоты в этой гремучей смеси — это Рико. Всё это время она сидела перед лабораторной колбой, наблюдая за происходящим в ней мельтешением, наподобие броуновского движения, и вот появился Рико. И всё сразу встало на свои места. Она видит себя со стороны: как она сидит, пытаясь совладать с ситуацией, которая попросту не поддаётся определению. Она видит Беллу — как та склонилась над Эльзиной сумкой с рукоделием: Белла, деловая американочка с претензией на французский шик. Она видит Эльзу — баронессу из кайзеровской Пруссии. Она видит Рико — у того первые признаки чахотки, он лишился крова, всё унесла война. «Это всё ты, проклятая пруссачка, ты во всём виновата!» — кричал он в запале вчера на Эльзу. Но даже если это и так, принимать у себя Эльзу — редкое удовольствие.
