Его я ненавидел с детства: он был глуп, неуклюж, ограничен и доверчив. Мы с друзьями закрывали его в парнике, предварительно уверив его, что там поселился дьявол; потом, раздевшись донага, плясали перед ним в темноте под ритмы, которые мы называли «индейскими». Он сначала зажмуривался, потом приоткрывал глаза и таращился на нас; его большие мясистые губы кривились в глуповатой улыбке. Чрезвычайно набожный, он повсюду таскал в кармане молитвенник, из которого мы при всяком удобном случае вырывали страницу-две. С возрастом он приобрел некоторую уверенность в себе, но продолжал называть Друзиллу «колдуньей». Неспособный мыслить самостоятельно, он записывался в кружки, участвовал в лотереях, писал статьи для приходского листка, где послушно ругал все, что ругал пастор и хвалил то, что хвалил он; короче говоря, Флосс Мелифонт был дурак.
Пережив прыщавую юность, он понемногу обрел более-менее приятную наружность, хотя и оставался несколько рыхловат; юные богомолки сделали его своим кавалером. Как оказалась Дороти в тот вечер в его компании?.. встреча, случайная встреча.
Несколько минут мы поговорили на общие темы, потом Друзилла неожиданно затеяла игру в мяч. До поры она молчала, только бросала беглые взгляды на лицо, ладонь, на покалеченную руку Дороти. Я боялся ее молчания. Эти взгляды, резкие, как вспышки молнии, предвещали новую бурю, новые пытки.
Посреди игры Друзилла, повернувшись к Дороти, спросила ее:
— Почему вы играете одной рукой?
— Друзилла! — оборвал я ее.
— Вы прекрасно знаете, что у меня нет правой кисти, — ответила Дороти.
Но Друзилла словно и не слышала нас.
— Ты никогда не говорил мне, что она — инвалид; это придает вам еще большее очарование, не правда ли, Ангус? Вы единственный человек на свете, к которому он испытывает нечто вроде сострадания. Но что делает с вами господин Мелифонт? Может быть, он алчет исцелить вас с Божьей помощью? Если бы господин Мелифонт был Великим Инквизитором, он послал бы меня на костер; но калеки — тоже немного колдуньи. В огонь!
— Друзилла, — произнес я снова.
Флосс Мелифонт, покраснев, хотел увести Дороти, но та, как зачарованная, неподвижно стояла перед нами…
— Господин Мелифонт — прекрасная партия, он посвятит всего себя проповеди Евангелия, у вас будет полон дом славных безруких мелифонтиков. Самопожертвование! Господин Мелифонт, как, должно быть, отвратительна ласка холодной твердой культи, словно прикосновение обезглавленной змеи…
Не ответив ни словом, ни криком, девушка и юноша отвернулись от нас и убежали прочь. Пошел дождь, Друзилла задыхалась в моих объятиях. Я поднялся, чтобы одеться.
— Ты уходишь? — спросила она внезапно. — Не оставляй меня одну.
— Чего тебе бояться?
— Ты знаешь, ты боишься того же, что и я.
— Бояться можно только страха.
~~~
Лаура Пистилл торговала пластинками в центре города. Ей было под восемьдесят. Ее муж погиб на войне с бурами в 1903 году.
Лаура была приглашена на чай к пастору Эгботтому. Сэр Эдвард Пистилл, служивший в полку, которым командовал мой отец, играл на пианино у завешенного шторами окна фрагмент из «Орфея» Монтеверди.
Вошел подкупленный бурами негр и вонзил в его спину нож. Сэр Пистилл вскрикнул, его пальцы оторвались от клавиатуры, он упал навзничь, и от этого нож вошел еще глубже.
Обезумевший негр вместо того, чтобы бежать, спрятался в шкафу. Спустя некоторое время денщик и несколько подоспевших солдат вытащили его оттуда.
Не поднимая шума, они выволокли его в сад и привязали к эвкалипту, потом выкололи ему глаза. Раздев его, они развлекались, вырезая на его коже кончиками штыков непристойные фразы и рисунки. Негр кричал — они заткнули ему рот кляпом.
С наступлением ночи они оттащили его в кусты и крепко привязали к стволу высохшего дерева близ заболоченного ручья. Потом пришли в лагерь. Лаура еще не вернулась. Солдаты подняли тревогу. Полковник Эшби приказал обыскать дом и сад. У подножия эвкалипта нашли пятна засохшей крови. Пришедшая Лаура упала в обморок перед пианино.
Три дня спустя денщик с товарищами принесли негру воды. Негр ожил. Тогда они срубили дерево, к которому он был привязан, и на веревках спустили его в реку. Негр закричал, стараясь вырваться из пут.
Из воды вынырнул блестящий гавиал и откусил ему ногу. Негр, изогнувшись, вытянул руки к розовому небу. Мужчины, взявшись за руки и смеясь, пустились в пляс на красной глине, то и дело отхлебывая из бутылки.
От негра остался обрубок плоти, привязанный к обрубку дерева. Молодой гавиал попытался было откусить ему голову, но негр, крича, непрестанно раскачивал ею.
Наконец, солдаты вытащили сухой ствол на берег. Он легко скользнул по тине, усеянной осколками бутылок и обрывками гирлянд.
Солдаты спрятались в кустах. На дерево медленно спланировал гриф. Выползшие на берег гавиалы уснули на солнце с приоткрытыми глазами.
Лаура Пистилл помолилась за убийцу и уплыла на пароходе в Европу. Остановившись в Париже, она слушала «Искусство фуги» в Сен-Жерве; красивый мужчина с серебристыми волосами все время смотрел на нее; на выходе она увидела, что это священник. Поужинав в Марэ, они отправились вместе на концерт. На исходе дня священник признался, что на самом деле он — гангстер. Вернувшись в Бервик, она написала ему. Он ей ответил. Зимним утром 1910 года она прочла в газете о его смерти в монастыре Сиены.
Лаура Пистилл — маленькая пожилая дама, сплошные розы и кружева. Ее дом, похожий на бонбоньерку, всегда открыт для окрестных детей. По утрам, когда она шла к своему магазину, уличные дети и школьники, отталкивая друг друга, спорили за право нести ее кожаную сумку и зонтик. Позже, когда ей стало трудно ходить, студенты построили для нее деревянную повозку с бархатными подушками. Дежурный мальчишка отвозил ее к магазину и забирал обратно после занятий; Лаура раскланивалась налево и направо, гладила вихрастые головы, раздавала конфеты и хот-доги, отирала лоб под акациями бульвара. Зимой она не выбиралась из своей шкатулки.
Друзилла привела к ней Дональбайна. Важно восседая на викторианском кресле, он слушал Брамса, насильно, до тошноты, набивая себя пирожными и желе. Леди Пистилл повернула ручку настройки радиоприемника, и голос диктора возвестил о резне в Хайфоне. Дональбайн, побледнев, положил пирожное на стол, встал и приблизился к приемнику. Леди Пистилл вздрогнула.
— Боже, сказала она — бедные люди!
Я встал, подошел к Дональбайну, положил ладонь ему на плечо. Он посмотрел на меня исподлобья, и на его ресницах блеснула влага.
— Дональбайн, — пробормотал я, — у нас всех свои несчастья. Забудьте об этом.
Он выключил радио и сел на прежнее место. Перед нашим уходом леди Пистилл подарила ему две пластинки Баха и «Письма к детям» Льюиса Кэррола. Мы спустились на пляж. Моросил дождь. Дональбайн пожаловался на боль в печени. Мы взяли его под руки. Дождь усилился, мы побежали к дюнам. У берега, в кустах чертополоха, мы нашли маленькую хижину из досок и ветвей, накрытую просмоленным брезентом. Мы вбежали в нее. Дональбайн был бледен, он сел на ящик и стал выдирать из ступней колючки чертополоха. Мы решили искупаться. Дональбайн скорчил недовольную мину, но Друзилла решительно расстегнула пуговицы на его курточке:
