И днем и ночью мы могли не сомневаться, что застанем старика Шопена в его обычной позе: сидит за столом, устремив взгляд в дверной проем, как будто там играют спектакль. Хотя надо признать, что пейзажи и впрямь там замечательные, и благодаря высоте, на которой стоял его дом, старику тем более было на что посмотреть. Бархат зеленых холмов, увенчанных шапками деревьев, мягкий полумрак четко прочерченных долин, чуть ниже — вельвет пахотных земель, а правее, на склонах, — поля под паром, где совокупляются животные. Тихо, лишь редкая куропатка вдруг вспорхнет с дерева, или пробежит преследующий ее охотник. Словно большая картина была вставлена в дверную раму Шопена, картина с вечным и постоянно меняющимся сюжетом, изображающая в зависимости от времени года то пасторальную сцену, то охоту, то сев, то жатву, будто иллюстрированный календарь.
Если никто не приезжал навестить старика Шопена, то только из-за его манеры смотреть на вещи, из-за того глубокого пессимизма, в который погружала каждая его фраза, из-за того, что речи его заражали разочарованием и отнимали всякое желание жить. От одного его голоса становилось очевидно тяжкое бремя настоящего, а будущее вообще более не представлялось возможным. Всем без исключения он неизменно сулил либо войну, либо голод, а еще холеру и сифилис, что, впрочем, уже явно свидетельствовало о том, что в своей злобности наш пророк слегка отстал от жизни.
Самым же невыносимым в общении с ним был запах, исходивший от его искусственной прямой кишки, откуда, тошнотворно булькая, все время что-то стекало. А поскольку этот Шопен не питался ничем, кроме самого дешевого красного вина, которое везде одинаковое, в любой стране мира, то булькало там у него ого-го как. Однако главная прелесть персонажа таилась в ином — в том, из-за чего он казался чудом природы, феноменом долговечности: в его сердце, которое работало на батарейках, в этом сконструированном органе, который нуждался в покое и регулярной подзарядке. Так что дедулю следовало беречь, обращаться с ним ласково и уж ни в коем случае ему не перечить. Потому к нему и не приезжали, что боялись чрезмерно взволновать его неожиданным визитом, опасались, что в его приборчике скакнет напряжение и он выйдет из строя. А поскольку у старика не было ни личных сбережений, ни даже клочка земли, который он мог бы кому-нибудь завещать, то практически никто не желал Шопену зла. «У него сердце-бабочка», — говорили о нем местные, и этот образ, которым его здесь окрестили, верно передавал как то, что, оставалось в старике живого, трепещущего, так и ту осторожность, с которой следовало к нему относиться.
В общем, папа придумал познакомить Болвана с этим парнем, Шопеном, рассчитывая, что нагрянув к нему всем скопом, внезапно вторгнувшись в его поле зрения, мы преподнесем хорошенький сюрприз старому пианисту. Возможно, на настоящую катастрофу зрелище не потянет, но для начала и это репортеру сгодится, к тому же он убедится, что мы действительно хотим ему помочь.
Только вот вышло так, что Шопен безумно обрадовался нашему приходу, он был в полном восторге. Наш неожиданный интерес к нему, бурный энтузиазм, с которым мы явились преподносить ему наш сюрприз, — все это воодушевило его так, словно он именинник, и вместо того, чтобы испытать шок, свалиться в обморок или впасть в ступор, он сидел и радостно улыбался. Как он был счастлив! Вне себя от радости. Мы сразу же сообщили, что надолго остаться не можем, что у нас мало времени, но из христианского милосердия, которое, как водится, пробуждало в нас угрызения совести, все же присели к нему за стол, дабы уделить ему минутку-другую, притворившись, будто рады его видеть.
Весь его дом состоял из одной комнаты, без единого украшения, кроме, разве что, нескольких чучел звериных голов над камином, трофеев, оставшихся с тех времен, когда старик еще не потерял аппетита. В этом убогом мирке цвета пыли эти морды выделялись ярко, как парадокс, ничуть не стесняясь своего веселого вида. Казалось, они потешаются над хозяином у него за спиной.
— Да че это ты все время туда смотришь, а?
Болван снимал старика не таясь, жадно, как энтомолог — свое насекомое. Чтобы поддержать разговор, папа рассказал пару сплетен. За неимением лучшего они обменялись с Шопеном двумя-тремя метеорологическими предчувствиями — неизбежные светские штучки, когда больше говорить не о чем. Исчерпав тему погоды, папа сообщил ему стоимость говядины на рынке в Сен-Жане, цену двенадцатиградусного в «Интере»[6]и почем теперь хлеб, а вот на йогурты всем было наплевать. Затем отец решил пойти на хитрость и стал зачитывать вслух страницу некрологов в газете, старательно выбирая людей, которых все знали, и подчеркивая каждую фразу ударом кулака по столу. Чтобы усилить впечатление, отец принялся хоронить и совершенно здоровых людей: он истреблял их одного за другим, стараясь разволновать солиста и довести его до приступа. Особо не церемонясь, он выдумывал инсульты для одних, несчастные случаи для других и самоубийства для самых одиноких, сопровождая каждый некролог минутой взволнованного молчания, чтобы дать прочувствовать всю глубину скорби. Потом, вдруг резко выходя из мрачного оцепенения, он издавал новый вопль: «Нет, не может быть, неужели и она тоже…» — и бац опять кулаком по столу.
За отсутствием результата отец расходился все сильней, умерщвляя одного за другим всех жителей кантона, от ближайших соседей до лучших друзей, от стариков до маленьких детей, а наш славный Шопен слушал внимательно как никогда и объяснял массовый характер смертности очередной эпидемией — наконец-то начинали сбываться его мрачные пророчества, его дежурные предсказания, в целом сводившиеся к тому, что со времен сотворения мира будущее не сулит нам ничего хорошего и хотя говорят, что в истории есть свой смысл, здравым его явно не назовешь. Ко всеобщему удивлению, старик ограничивался тем, что ошалело твердил «не может быть» да «не может быть», искренне печалясь, хотя и не без некоторого самодовольства, как будто его сердце-бабочка, как нектар, впитывало все эти последние новости, считая каждую новую смерть своим очередным трофеем. Окончательно убедившись в своей правоте, Шопен чувствовал себя безоговорочным победителем… Через полчаса он уже настолько привык к сильным ударам по столу, что даже научился их предупреждать, каждый раз придерживая рукой свою бутылку.
Сердечник был безнадежен. Наверное, вино плохой проводник, или, может, он только что поставил себе новые батарейки. Выбившись из сил, отец не стал продолжать, а просто сидел и пил, тем более что хозяин дома не переставал подливать всем, кроме Болвана, который, похоже, испытывал отвращение и к вину, и к его главному потребителю. Теперь уже сам Шопен болтал без умолку, воодушевленный вином, которое как будто приводило в движение какую-то водяную мельницу у него внутри, и чем больше мы соловели от его бурды, тем старик становился бодрее, очень довольный, что наконец-то у него появились слушатели. Не сомневаясь в нашем внимании, он обрушил на мировую историю целый град бранных эпитетов, поносил форт де Во[7], Бир-Хакеим[8]и Дуомон[9], клял на чем свет стоит королеву, Веллингтона[10]и Ватерлоо[11], наверняка просто чтобы посудачить об Англии, воскрешая старые распри вместо того, чтобы предать их забвению… И точнехонько в тот момент, когда он дошел до 18 июня, во дворе раздался ужасный металлический грохот, как будто кто-то с чудовищной силой врезал по капоту машины… Этим дело не ограничилось — грохот возобновился, звуки ударов становились все чаще и громче. Потрясенные, застигнутые врасплох, мы только переглянулись, вопрошая друг друга ошарашенными взглядами. Но никто и представить себе не мог, что на самом деле случилось с нашей несчастной колымагой.
