Я коснулся ее руки.
– Я не люблю их, но люблю тебя за то, что ты их любишь. И понимаю, что ты хочешь сказать. Ты права.
Марис подошла к кровати и стала снимать с нее коробки. Я понял смысл ее действий. Это возбудило меня, как в первый раз, и я подошел помочь. Она мертвой хваткой схватила меня за шею и притянула к себе. Через минуту, голые, мы залезли под ледяные простыни.
Через несколько дней она все расставила по местам, и квартира стала полностью ее. На стенах висели большие оттиски женщин Тамары де Лемпики, домов Майкла Грейвза, ее собственная увеличенная фотография из «Вог», где Марис была выряжена огромным зеленым кактусом. На полках теснились интересные и забавные штуковины, говорившие о склонности их владелицы как к дурацкому, так и к прекрасному.
Когда мы впервые по-настоящему пообедали там, она достала фотографию и положила передо мной.
– Не очень приятно, Уокер, но я хочу, чтобы ты посмотрел на его фото – на случай, если когда-нибудь увидишь его поблизости.
У Люка были русые вьющиеся волосы и слегка раздвоенный подбородок. Грустный, милый взгляд. Он выглядел гораздо старше, чем я представлял, но одет как пятнадцатилетний подросток: неряшливые кроссовки, линялые джинсы, желтая футболка с надписью «Best Company»[14]. Марис часто носила такую же. Увидев эту футболку на нем, я ощутил, как что-то меня кольнуло.
– Мне знакома эта футболка. Марис взяла фотографию и посмотрела.
– Он носил все мои вещи. У нас примерно один размер. Это меня бесило. Я рассказывала тебе про белье? Когда между нами возник серьезный разлад, он стал надевать мои трусы. Думал, что это очень пикантно.
– Ну и ну! Так он носил твои трусы? Какого черта?
– Так как знал, что я этого терпеть не могу. Хотел меня позлить.
– И ты ему позволяла? Она сердито посмотрела на меня, упершись руками в бока.
– А что я должна была делать, Уокер, все прятать от него? Или сказать: «А ну, снимай немедленно мои трусы!», или еще что?
От такого ее ответа я просто обалдел. Ее тон, эти руки-в-боки, ее слова – от этого можно было обалдеть. Мы оба не могли удержаться от детского глупого смеха, как бывает, когда ты слишком устал или слишком кружится голова, чтобы управлять собой и своими эмоциями. Сорокалетний Люк, расхаживающий по квартире в сиреневых трусиках в мелкий белый цветочек, – это было слишком.
Пока мы смеялись, я неосознанно посмотрел на снимок и поставил его уголком себе на палец, словно бы балансируя. Но когда убрал вторую руку, фотография осталась стоять вертикально на кончике моего пальца. Она не отклонилась ни на йоту. Зачарованный, я покачал рукой, но карточка продолжала стоять прямо. Я взглянул на Марис, но она лишь вытаращила глаза.
– Уокер, как ты это делаешь?
– Не знаю. Просто как-то получается.
– Ну-ка, говори. Это здорово! Ты знаешь и другие фокусы?
Ощущая неловкость, я снял фотографию с пальца и поставил обратно на стол. Она стояла прямо, как и мгновение назад. Я снял ее и поставил снова – и еще раз, и еще, пока меня не охватила дрожь. Марис смотрела как зачарованная.
В ту ночь мне приснилось, что я ребенок и лежу в золотой, отороченной мехом колыбели. Сверху на меня смотрит женщина с очень длинными золотистыми волосами, свисающими на лицо. Хотя я совсем маленький, мне всего несколько месяцев, я понимаю, что она говорит:
– Я сделала все, но никогда не знала, что есть так много имен: Клодвиг, Мамертус, Маркварт, Непомук. Отовсюду, отовсюду приходят люди с новыми именами: Одо, Онно, Ратбод, Ратвард, Панкраций…
Она уронила голову на руки и заплакала.
Это все, что я запомнил из того сна. Когда я проснулся, Марис спала, придавив мою левую руку, так что я еле ощущал пальцы где-то далеко-далеко. Оно было странным, это мое ночное ощущение, – знать, что какая-то часть тебя рядом и в то же время исчезла.
4
Я снимался в рекламном ролике минеральной воды в тот день, когда в Вену прибыл Люк. Но каким-то образом я узнал, что он приехал. Когда он сошел с поезда на Вестбанхофе и стал искать телефонную будку, я уже знал, что он здесь. И это не так уж удивило меня; у меня все время было чувство, что я инстинктивно пойму, когда он приблизится к моей с Марис планете. Просто он был слишком опасной силой – как неуправляемый метеор, несущийся к нам сквозь космос, излучая всевозможные волны.
Люк прибыл в семь утра и в десять минут восьмого позвонил Николасу, требуя, чтобы тот сказал, где Марис. Николас любил поспать и обычно вставал очень поздно. Нетрудно представить его чувства, когда до него дошло, кто на проводе. Ева Сильвиан говорила, что не имела ни малейшего представления, кто звонит, так как Николас говорил с этим французом тихо и рассудительно. Единственно странным ей показалось то, что он через несколько слов повторял «nein»[15]. Когда раздался звонок, Ева еще не до конца проснулась, но, по ее словам, она отчетливо запомнила, как за время недолгого разговора Николас повторил это слово, по крайней мере, раз десять.
Где она? Николасу лучше сразу сказать. Nein.
Пусть только даст телефон, по которому можно до нее дозвониться. Nein.
Так она сможет сама решить, хочет ли его видеть. Nein.
Und so weite.[16].
На следующий день Николас улетал в Тель-Авив на встречу с одним израильским продюсером. За неделю до этого по случаю его отъезда мы втроем собрались вместе за кофе. Естественно, разговор коснулся Люка. Но после громкого хохота над историей про Люка в трусах Марис Николас прогнал его из памяти, как муху с руки. Даже если «этот идиот» появится, о нем позаботятся. Марис спросила, каким образом, но он в ответ лишь улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Мой друг режиссер любил интригу и необычные ситуации. Нашему приключению в Мюнхене он радовался несколько недель. Оглядываясь назад, я понимаю сейчас, что в тот день он пришел в восторг от появления Люка в Вене, потому что режиссировал сиену с ним с самого нашего возвращения.
И вот, в то утро, вместо того чтобы паковать чемодан в Израиль, он удивил Люка тем, что назначил ему в полдень встречу перед Бург-театром. К тому времени Ева окончательно проснулась и видела, как ее муж в постели широко улыбается, словно бандит, только что взломавший сейф. Прежде чем встать, Николас позвонил еще в два места и, насвистывая, направился в душ. Жизнь готовилась стать искусством.
Ту шлюху звали Хелена Кёстлих (Прекрасная), и издали она действительно была очень похожа на Марис. К тому же Николас дал ей фотографию, чтобы в нужное время она могла загримироваться под изображенную там женщину. Когда-то он взял Хелену на небольшую роль в одном из своих фильмов, и теперь она с радостью оказала ему любезность.
