Он нырнул внутрь и поцеловал меня в щеку.
— Пристегнись, — сказала я, сидя прямо, как палка, на мягком и рыхлом сиденье.
Машина попятилась по подъездной дорожке, гравий хрустел под шинами. Переноска Лео — вот что проделало дыру на спинке пассажирского сиденья. Я пыталась засунуть ее в машину в тот в день, когда моя мать уронила малыша. Эмили стояла на тротуаре, прижимая Лео к груди, и кричала: «Она не нужна, мама! Брось ее! Брось ее!» Но я все же запихала переноску и захлопнула дверь. Повернувшись в машине, я увидела каплю крови, просочившуюся через голубой чепчик Лео. Помню, когда я позвонила, чтобы сообщить родителям, что беременна во второй раз, мать широко зевнула и спросила: «Тебе еще не надоело?»
— С кем у Натали свидание? — спросила я, выруливая на дорогу и трогаясь в путь.
— Черт, — бросил Хеймиш. — Не выспрашивай.
Но я не хотела говорить о том, что произошло между нами.
— Ладно, тогда, может, поговорим о твоем отце? Ты рад, что он умер?
— О господи, что с тобой? Прости, что так вышло, остынь уже, ладно? Я хотел, чтобы тебе было хорошо.
— Извини, я только что от матери.
— А.
Мало кто сомневался, что мы с матерью не ладим, что я посещаю ее из чувства долга. Но только что я совершила глупость: дала Хеймишу понять, где была. Вшивый из меня преступник, а из него — вшивый любовник. Мы прекрасно друг другу подходим.
— С мамой легко, — продолжал Хеймиш. — Мы ладим, да и совместный быт нам на пользу. С отцом было сложнее.
— Ты не обязан ничего рассказывать.
Во мне всколыхнулось чувство вины.
— Я расскажу тебе, если хочешь.
Я вспомнила, как Хеймиш только учился ходить, как позволял Эмили командовать собой и как со временем она научилась извлекать из этого выгоду, что мне не нравилось. Он остался тем же мальчонкой. Он расскажет мне то, что я хочу знать, точно так же, как без конца отдавал моей маленькой дочери свои игрушки или по первому требованию носил ей песок, ведерко за ведерком, из которого она возводила замки для Барби. Мы с Натали притворялись, что они вырастут и поженятся. Но в какой-то момент обе поняли: мы понятия не имеем о самом главном, что необходимо для хорошего брака.
— Ты же знаешь, что мы с твоим отцом не ладили, — сказала я.
Мы покинули район мак-домиков, окруженных березками, и ехали через длинные ничейные земли одноэтажных складов и ветхих общественных залов постройки пятидесятых.
— Похоже на тебя.
Хеймиш смотрел прямо вперед.
— Что?
— Если «ладить» для тебя то же самое, что «почти не обращать на меня внимания», — пояснил он.
— Когда это я не обращала на тебя внимания?
— Я знаю, что ты обо мне думаешь.
— И что же?
— Что я лентяй. Что я сосу деньги из матери. Всякое такое.
Его слова были чистой правдой. Я повернула с Финиксвилль-Пайк на Морхолл-роуд. Я выбрала длинный кружной путь.
— Я настоящая сука, да? — спросила я.
Хеймиш засмеялся.
— Знаешь что? Ты можешь ею быть.
Притормозив возле парковки «Гриля у Мэбри», я поискала глазами машину Натали.
— Он заехал за ней на внедорожнике «тойота», — сообщил Хеймиш.
Я прочистила горло и включила указатель поворота на Йеллоу-Спрингс.
— Отец во многом был просто ужасен, — признался Хеймиш. — Я не скучаю по его перепалкам с матерью и со мной. Он ненавидел меня.
Подходящее время, чтобы сказать: «Нет, не ненавидел» или «Уверена, это не так», но я промолчала. Возможно, Хеймишу пригодится учебник по тантрическому сексу, но правду он чувствует безошибочно.
— Мама тоже рада, что так все случилось, — сказал Хеймиш. — Хотя мне об этом не скажет. Заветной мечтой отца было когда-нибудь вернуться в Шотландию.
— Как она может жить так близко от моста? — спросила я.
— Я скажу тебе, что думаю, — произнес Хеймиш. — Я думаю, она хочет быть поблизости, на случай, если его призрак восстанет из Пикеринг-Крик, — чтобы хорошенько ему врезать.
— То же самое чувствую я к своей матери, — заметила я.
— Я знаю, — вздохнул Хеймиш и потянулся к моим волосам.
Сколько времени понадобится Джейку, чтобы добраться до Пенсильвании? Полет займет не меньше пяти часов, а то и больше. Он летит из Санта-Барбары, не из Лос Анджелеса или Сан-Франциско. Я слишком многого не знаю.
Мне хотелось рассказать Хеймишу, что в день, когда Джейк познакомился с моей матерью, он спросил: «Почему ты не предупредила меня, что она чокнутая?» Словно занавес разошелся и открыл окно в большой мир — так начался великий раскол между любовью Джейка и матери. Эти силы разорвали бы меня пополам, если бы я позволила.
— Она познакомилась с ним в Интернете — со своим парнем, — сообщил Хеймиш. — Он подрядчик из Даунингтауна.
— Что?
— Она боялась, что ты осудишь ее. По-моему, она хочет снова выйти замуж.
Мы проехали гравийные дворики и одно или два низких здания. Пока мы жили в долине, я ни разу не видела, чтобы в них кто-нибудь входил или выходил. Эти здания щеголяли двумя большими «В» на гофрированных внешних стенах без окон, а по ограде был пропущен электрический ток.
— Помнишь? — я кивнула на стальные здания.
— Я хотел забраться внутрь только потому, что нас туда не пускали, — пояснил Хеймиш. — Воровать я не собирался.
— Внедорожник «тойота», говоришь?
— Хелен осудит? Хелен никого не судит. Ей все нравится!
— Сука? — спросила я.
— Первостатейная.
— А на меньшее никто не согласен! — засмеялась я.
— Потому отец и послал меня в «Вэлли-Фордж», — сказал он через мгновение.
И я мысленно увидела Хеймиша в его самые трудные годы. Как он старался угодить отцу и без конца терпел неудачи. Однажды они втроем пришли ко мне на ужин, он нарочито сел на самый краешек стула, «как настоящий солдат», и просиял, передавая Эмили отбивные из барашка.
«Ты не настоящий солдат», — отрезал его отец, накладывая себе на тарелку мятного желе в повисшем над столом неловком молчании.
За «Вэнгард индастрис» лежали остатки города, основанного перед Войной за независимость. Время от времени в нем что-нибудь строили — вплоть до конца девятнадцатого века. Сохранилось всего семь зданий, все по одну сторону дороги. Дома по другую сторону были снесены тем же штормом, что обнажил гигантский материнский пласт гравия, ставший карьером Лэплинг.
Все в городке было закрыто, когда мы с Хеймишем мчались мимо. Полуживой универсальный магазин и бар при нем, в котором подавали только пиво «Шлиц», закрылись в восемь вечера. В окнах я заметила тусклые огни над стойкой и прибирающегося Ника Штолфеза — моего ровесника и единственного сына владельца.
