– Да-да, – промямлил в ответ отец Табюз.
– Уверяю вас, мне и самой приходилось делать уколы кошкам и собакам, которые были обречены, – продолжала она, – но это не означает, что я не люблю животных! Не так ли?
– О да, мадам.
– Успокойтесь, заведете себе другого.
– После Бубуля – нет. Этот пес, мадам, – он как мое второе «я», я с ним разговаривал, он все понимал, даже то, о чем я просто думал. Я, бывало, как увижу его, так и сам хочу бежать за ним на четырех лапах…
Его простота тронула мадам де Монкайю.
– Вы славный малый, Табюз, – похвалила она.
Бубулю тем временем становилось хуже. Вытянувшись на столе, он повернул морду к хозяину: в его глазах читался по-настоящему человеческий страх. Всем своим видом он просил помощи или, по крайней мере, объяснений. Из глотки вылетало прерывистое дыхание, словно та была забита мусором. Посиневший язык теперь свисал безжизненной лентой, по клыкам стекала кровянистая пена. Минуты текли очень медленно, и хотя за пыльными окнами день уже клонился к закату, ветеринар все не возвращался. Мадам де Монкайю, вросшая в кресло, завороженная грязной рукой папаши Табюза, гулявшей взад и вперед по черной собачьей шерсти, спрашивала саму себя: «Сколько же еще времени продлится агония?»
Вдруг она заметила, что шкаф с токсичными препаратами закрыт не совсем плотно, к тому же ветеринар забыл в замочной скважине связку с ключами. Решение было принято тут же и безоговорочно.
– Вашего Бубуля спасти уже не удастся, – заявила она, – нужно прекратить его страдания. Раз ветеринара нет, я сделаю ему укол сама.
– Как? – пробормотал папаша Табюз. – А вы умеете?
– Доктор делал это в моем присутствии не один раз. Это проще простого.
Похоже, ее мало интересовало его мнение. Да и что бы с ним было, если бы он запротестовал?
– Как хотите, мадам, – промямлил он в ответ.
Озвученное клиническое заключение застыло на лице мадам де Монкайю. Она открыла шкаф, уверенным жестом достала из него шприц, коробку с гарденалом, развела необходимое количество порошка в воде, перетянула правую заднюю лапу Бубуля, чтобы выступили вены и попросила папашу Табюза, чтобы тот придержал своего пса, когда она будет делать укол. Резкое, короткое движение – игла вошла на добрых два сантиметра. Поршень выгнал яд в тело животного, которое даже не вздрогнуло. Мускулы его напряглись, глаза застыли, дыхание остановилось. Все кончилось.
– Идемте, – позвала мадам де Монкайю, подталкивая папашу Табюза к двери.
– А Бубуль?
– Он больше не мучается…
– Мы его не заберем?
– Зачем? Ветеринар приедет и займется им.
– А что он с ним сделает?
– Кремирует.
– Ох…
Папаша Табюз смысла этого слова не понял, но то, как оно прозвучало – заумно и помпезно, – произвело на него неизгладимое впечатление. В коридоре мадам де Монкайю наткнулась на все ту же особу, протиравшую на этот раз тряпкой комод, и твердым голосом приказала ей:
– Когда доктор вернется, передайте ему, что мы не смогли его дождаться.
– А собака?
– Все кончено!
Она сунула в руку служанки чаевые, на которые та уставилась ничего не понимающим взором, и удалилась. Папаша Табюз поспешил следом.
Он забрался на заднее сиденье автомобиля после нее. Мадам де Монкайю заметила это проявление почтительности. По правде говоря, после смерти Бубуля ей было уже в тягость таскаться с этим слезливым субъектом. Ее предназначением было утешать бедных животных, но отнюдь не людей.
Машина катилась к затерявшейся в тумане деревне со скоростью сорок километров в час. Мадам де Монкайю вела ее расслабившись и слушала у себя за спиной подавленные вздохи папаши Табюза. Он, должно быть, пережевывал свою тоску, как это принято у крестьян, в одиночестве. Через какое-то время, поскольку пассажир ее продолжал молчать, она бросила взгляд в зеркальце заднего вида – и сердце ее оборвалось. На заднем сиденье вместо папаши Табюза восседал черный, огромных размеров пес. Желтыми глазами он с интересом разглядывал окрестности, высунув из открытой пасти язык. Залетавший ветерок слегка ерошил шерсть на его загривке. Ужас объял мадам де Монкайю. Она обернулась и, почувствовав горячее дыхание Бубуля, пахнувшее ей прямо в лицо, резко крутанула руль – и с трудом удержала машину на дороге. Страх полностью завладел ее волей. Мысли в ее голове играли в чехарду уже без нее. Значит, она ошиблась и вкатила укол не Бубулю, а папаше Табюзу? И теперь папаша Табюз лежит на операционном столе, а она везет с собой Бубуля, безутешного после утраты хозяина. «Этот пес, мадам, он – как мое второе „я“». Крик ужаса застыл на губах мадам де Монкайю. Машина помчалась с неведомой до сего дня скоростью, бренча всем своим корпусом и едва касаясь земли колесами. Вдалеке замельтешил туман листвы, показалась инкрустация розовых черепичных крыш: то был Кранель. Мадам де Монкайю стремилась как можно быстрее приехать к себе, запереться в своей комнате на два оборота ключа и все как следует обдумать. На краю дороги, под пыльной липой она увидела лачугу папаши Табюза и, сжав руки на руле и вытаращив глаза, прибавила газу. И когда она вихрем проскочила его дом, незнакомое касание заставило ее вздрогнуть. Она бросила взгляд через плечо, и кровь застыла у нее в жилах: по спине ее похлопывал Бубуль. Глухим голосом он произнес:
– Мне здесь выходить, – и беззвучный хохот вырвался из его пасти. Голова мадам де Монкайю затрещала от ужаса, перед глазами у нее все поплыло. Она крутанула руль направо, затем налево. Деревья запрыгали прочь по сторонам, чтобы пропустить ее, но одно, не столь проворное, осталось на месте. К его стволу было прибито обращение: «Голосуйте за…»
Мадам де Монкайю так никогда и не поняла, за кого ей следовало голосовать. Перед тем как нырнуть в пустоту, она увидела только одно: как вылетает из машины и уносится на небо в лапах огромного черного пса.
Недоступное место
Эрнест Лебожю не любил себе подобных, но – должно быть, по иронии судьбы – руководил департаментом в министерстве народонаселения. Вышестоящее руководство ценило его за усердие и не сомневалось в том, что свой пост он занимает по праву.
Человеконенавистничество, подобно вирусу, сидело у него в крови. Он не выносил детей, потому что они должны были стать взрослыми, а взрослых – потому что они штамповали детей. Конечно же, сам он был одинок как перст. Единственный ребенок, без отца и без матери, не имевший ни близких родственников, ни жены, ни друзей, ни любовниц, он никогда не испытывал нужды в любви и привязанности. В сорок лет все еще целомудренный, он по этой причине, как, впрочем, и по другим тоже, обладал железным здоровьем. Невысокий, сухощавый, мускулистый, с живыми глазами, губами-ниточками, он оставался в полном неведении, с которого боку у него печень и есть ли в его груди сердце.
