Она, как обычно, чмокнула два раза воздух возле моего уха, а я сжала ее плечи и крепко расцеловала в обе щеки, как нормальный человек и здоровается с другом, с товарищем, с братом.
— Какого черта ты делаешь в спортивном костюме в девять утра, Полин? Совсем рехнулась?
— Нет, я теперь буду носить только такую одежду. Это полиэстер, куплено по Интернету. Так я демонстрирую гражданское сознание. Не поверишь, до чего удобно, и гладить не нужно. Афликао в последнее время совсем замучилась, бедняжка…
— Как верно говорит твой муж, она похожа на тролля, но ты ей не поможешь, изображая отчаявшуюся домохозяйку.
— Нехорошо так говорить, Матильда, личико у Афликао и впрямь подкачало, но она милая девушка…
— Брось, не строй из себя святую покровительницу уродин… Нам надо работать, вперед!
Войдя в кабинет, Матильда присвистнула.
Новая обстановка меня вполне устраивала: со стен вместо прежних картонных силуэтов знаменитостей всех сортов взирали духовные авторитеты разных вероисповеданий. Напротив постера «Не бойтесь» Иоанна Павла II висел гигантских размеров снимок Аммы, «матери Терезы из Кералы», прижимающей к груди ребенка; постер с изображением хохочущего далай-ламы дополняла выполненная по трафарету подборка цитат из Конфуция и портрет Колюша как представителя светского общества.
— Все непросто, — бросила моя подруга, вынула из сумочки флэшку и вставила ее мой компьютер.
Мне стало дурно, когда я прочла текст, который она «взяла на себя смелость написать в стиле ПОП», якобы спасая меня от «неминуемой публичной казни — это в лучшем случае, или от возмещения многомиллионного ущерба, в счет упущенной рекламы из-за нудной нравоучительной проповеди».
Я всегда больше всего любила в Матильде ее мягкость и умеренность.
А меньше всего мне нравилось ее представление обо мне. В передовице «в стиле ПОП» под заголовком «Начало сокодвижения» речь шла исключительно о приходе весны, о том, что — ура! — на террасах кафе снова появятся мужчины и о «небесной красоте лоснящегося от пота мужского торса в вырезе рубашки от Пола Смита». И все это под соусом из вычурных каламбурчиков о набухающих пестиках и распускающихся розовых бутонах.
— Возможно, это не лучший твой опус, но все равно неплохо, согласна? — возрадовалась Матильда, увидев, что я, закончив чтение, прикрыла глаза.
И тогда я решила все ей объяснить.
Сказала, что я, новая Полин, никогда:
а) не подпишусь под чужим текстом — я и прежде такого не делала, хоть и «выпекала» глупости как пирожки;
б) и больше никогда, никогда, никогда сама не напишу подобного идиотства.
У Матильды задрожал подбородок. Только не это. Нельзя, чтобы из-за меня она расстроилась до слез. Я тут же пошла на попятный и пропела сладким голоском, что действительно малость перегнула палку и ужасно благодарна ей за то, что она ринулась помогать, но такую статью НЕ МОГУ назвать своей.
Пусть она выйдет за подписью автора, вот и все. Я легко придумаю отмазку для нашего двуглавого начальства, скажу, например, что… ну, что сломала оба запястья. Выходила из душа и поскользнулась на четках, а поскольку носом на компьютере печатать не умею, моя лучшая подруга немедля согласилась меня подменить. Ложь во спасение.
— Ну… чтобы я подписалась под статьей «Начало сокодвижения»? Ладно, почему бы и нет.
Неуверенный взгляд Матильды подсказал мне, что я заработала очко. Моя подруга, увенчанная в 1999 году премией Альберта, неожиданно осознала, каково это — быть «потешной девкой, сочиняющей всякую чушь». Меня никогда не унижала репутация работающей на полную ставку штатной шутницы, но после несчастного случая все виделось в ином свете. Так что смятение Матильды было мне понятно.
Я проводила подругу до двери и торжественно дала себе два обещания. Во-первых, взять на себя священную миссию по упорядочению личной жизни Матильды, для чего немедленно связаться с ее ненормальным охотником-трейдером и чуточку его подтолкнуть. Вторым стало решение никогда больше не показывать Матильде мои статьи до их выхода в печать.
Я отправлюсь в крестовый поход одна. Я не отступлюсь. Ни за что.
День пятнадцатый
Бог в кости не играет.
Альберт Эйнштейн
— Полин, ты уже подала кофе, может, все-таки сядешь? Ты не прабабушка-корсиканка, вот и не стой за спиной. Это ужасно неприятно.
Но я отказалась. Теперь, когда я стала просыпаться одновременно со всей семьей, на себя у меня по утрам не было ни минутки. Накрыть стол к завтраку, выжать грейпфрут, поставить домашнее варенье, кекс собственной выпечки и молоко квиноа для Афликао (она, в отличие от 80 процентов девушек, работающих в семьях — по моим подсчетам, — не переваривает жиры животного происхождения), вплести Адели в косички цветные ленты, проверить рюкзак Поля, положить каждому в карман немного денег. Прошли те времена, когда я в 7.30 приоткрывала заспанные глаза, чтобы простонать: «Желаю удачи, милые мои!» — и моментально снова засыпала до девяти!
И неважно, что домочадцы пока не оценили мое усердие.
Адель утверждала, что шестиклассница с косичками выглядит как припадочная, Поль жаловался, что я унижаю его достоинство, по десять раз проверяя портфель, Пьер говорил, что совсем разжиреет, потому что ест мед ложками… И что с того? Я не сомневалась, что все они в глубине души радуются таким вот семейным утренним посиделкам. И однажды разделят со мной «минуту единения»… Да-да, очень скоро они распахнут свои сердца и будут вслух произносить «позитивное пожелание на день». Боже, уже 7.45, пора.
Выхватив у Пьера кусок булочки, я намазала ее маслом: сам он вечно себя ограничивал.
— Милые мои, у меня для вас чудесная новость. Сегодня с вашего согласия, а я не сомневаюсь, что вы согласитесь, мы будем как никогда великодушны и… примем в нашем доме новых друзей.
Я сделала паузу и расцвела улыбкой навстречу встревоженным лицам близких.
— Я связалась с филиалом организации «Католическое содействие», которое порекомендовала Жермена, и мне предложили приютить на пару недель семью беженцев из Колумбии. Очень достойные люди. Рамон, Консуэло, Жозефина восемнадцати лет и шестилетний малыш Адольфо. Я должна дать ответ. Кто согласен уступить свою комнату?
Гробовая тишина.
— Даже ты не хочешь, Афликао? А я думала, ты обрадуешься, они тебе почти соотечественники.
— Я ше не говору на испанский, Полин, я португалка.
— Подумаешь, основа-то общая — латынь, верно? Ладно, заставлять я никого не буду. Семья Перес Агилар будет жить в моей комнате.
Пьер чуть не подавился булочкой. «Маловато масла, — подумала я, — вот и не проходит…»
— Ты рехнулась? Заметь: твоя комната — это и моя комната, так что не вздумай…
