– Едва ли это справедливо для тебя, – сказала она, сглатывая подступающую желчь. – Быть изгнанным вместе со мной.
Его голос пророкотал около ее уха, приглушенный гром:
– Это извинение?
– Не думаю. Ты сам себе это устроил.
– Продолжай говорить это, inglesa. – Он остановился и поддержат ее, когда она стала падать. – Тогда ты не разделишь ответственность.
Ада облизнула губы, никогда в жизни она не чувствовала такой жажды.
– Ты не мой хозяин.
– И не хочу им быть.
– Тогда почему ты делаешь это?
– Я обязан, – быстро ответил он. – Все, чего я хочу, – это чтобы ты мне не мешала.
Она споткнулась, но он не позволил ей упасть. Злость и знакомый кнут предательства ударили ее в грудь.
– Это из-за Джейкоба, да?
– Не совсем. Ты мое...
– Что?
Он остановился перед широким сводом и разноцветной кирпичной стеной бывшей мечети, теперь переделанной в собор, и сердито посмотрел на нее. Но в его голосе прозвучало сомнение.
– Ты мое последнее испытание перед вступлением в орден. Я должен помочь тебе выздороветь, или мое послушничество пойдет прахом.
Все ощущения безопасности и неожиданного уюта улетучились. Он защищал ее от доктора, согревал ее, и все это только чтобы выполнить долг.
– Все это похоже на игру, которую ты должен выиграть.
– И я выиграю, ради тебя и ради меня.
– Делай что должен. У меня нет сил бороться с тобой. Не сегодня. – Темная узкая улица угрожала перевернуться. Ее пульс грохотал, как копыта мчащейся галопом лошади. – Куда мы направляемся?
– Ты не должна разговаривать, – сказал он.
– Задавать вопросы, ты хотел сказать. Потому что ты не знаешь самого себя?
–– Я ищу место, где не было бы ни ноющего доктора, ни хрупкой обстановки. С тобой в первую очередь требуется прочность во всем.
Он кивнул на внутренний двор напротив собора. Они проковыляли по узкой улице к одному из скромных домиков, который примыкал к дальней стороне внутреннего дворика. Хотя и пустынный, плохо освещенный участок грубых кирпичных лачуг буквально гудел от невидимой жизни. Ночные места.
– Джейкоб спасает меня из борделя, ты тащишь куда-то нас обоих из-за необходимости не дать мне навредить самой себе, а потом приводишь меня сюда? Вероятность, что я найду опиум, очень высока.
– Я не собираюсь позволять тебе даже пытаться, – сказал он. – Наставник Пачеко дал мне имя женщины, которая может пустить нас на ночлег.
Ада пристально уставилась на него, пытаясь понять странную напряженность в его голосе. Бледная луна и редкие звезды не позволили разглядеть его лицо. Ему явно было не по себе. Рука, которой он обнимал ее, поддерживая, напряглась, и мышцы на животе стали каменными.
– Скажи мне.
Габриэль нахмурился и покачал головой.
– Она... женщина. Она covigera.
Там, где раньше была тошнота, в ее горле поднялся смех. Она наслаждалась этим коротким мгновением его смущения.
– У меня нет ничего, чем может прельститься covigera.
Глаза, ставшие черными от темноты, испытующе смотрели в ее глаза и внимательно скользили по ее лицу. Ада почувствовала, как румянец крадется по ее щекам, следуя по тем местам, где прошел его взгляд, – жар, совершенно отличный от лихорадки.
Его рука все еще обхватывала ее, поддерживая и прижимая. Голосом слишком тихим, чтобы быть услышанным, он прошептал:
–Ты...
– Я – что?
– Ты искушаешь меня.
Она выдохнула. С трудом. Грубая честность этих трех слов прорвалась сквозь ее боль и гнев, всего на мгновение. У нее нет никакого желания сдаваться мужчине, который держит ее узницей. Одного глупого страстного желания было и так больше, чем она могла вынести.
– Но ты же не занимаешься организацией незаконных встреч с замужними женщинами, – сказала она, пытаясь вернуть к жизни свой беспечный смех. – Такая, как я, не стоит ее внимания.
Он выпрямился и ушел в себя, как будто надел доспехи перед битвой. Когда он постучал в дверь, его глаза ничего не выражали, а лицо было бесстрастно, он спрятал эту искру откровенного вожделения. Спрятал так тщательно, что заставил Аду сомневаться в самом его существовании. Странное покалывание в ее бедрах могло быть проявлением лихорадки, а не воздействием его горячего взгляда. И ее гортанные слова скорее походили на каприз, созданный ее воспаленным мозгом.
Охваченным болезнью, ни ее телу, ни разуму нельзя было доверять.
Да, именно так.
– Ну и вид у нее, – сказала седая женщина в ореоле растрепанных волос.
Пачеко, когда говорил о ней, называл ее просто «сеньора». Ее пергаментная кожа была покрыта созвездиями темных пятнышек. Водянистые глаза, один из которых был совсем белый, скользили по Аде, которая привалилась к стене, не в забытьи, но тихая и неподвижная.
– Ты хочешь продать ее? – спросила она.
Габриэль сжал губы и с усилием сдержался.
– Нет. Мне нужно место, чтобы остаться с ней, незамеченным. Вероятнее всего, на несколько дней.
– А-а, придерживаешь ее для себя. Comprendo (понимаю исп.).
Старуха подковыляла к Аде и низко наклонилась, взяв ее за подбородок скрюченными пальцами. Ада не сопротивлялась, но и не смотрела «сеньоре» в глаза.
– Могла бы быть красивой, если ее как следует вымыть.
Габриэль достал кошель из сумки и погремел тяжелыми золотыми монетами.
– У вас есть вода? А комната?
Сеньора встала и посмотрела ему прямо в лицо.
– Ты caballero? Ты здесь, чтобы испортить мое дело?
– Меня заботит только эта девушка.
Из ее рта вырвалось веселое кудахтанье, открыв старые желтые зубы, среди которых зияли прорехи. Габриэль с трудом удерживался, чтобы не закрывать нос от ее смрадного дыхания.
– Тебя заботит только эта девушка. Ха! Мне нравится твоя мысль. – Она ткнула узловатым указательным пальцем в его грудь, потом схватила кошель с монетами. – Но только попробуй испортить мне дело, и ты уйдешь. Жены не хотят свидетелей, слышишь? Никаких. Влюбленные мальчишки не хотят, чтобы ты распугал всех жен. А я – я не хочу на костер.
Он наклонил голову, едва заметно кивнув.
– Как скажешь.
– Только так.
Габриэль попытался подавить в себе отвращение и к хозяйке дома, и к ее обиталищу. Целью ковихеры была организация встреч между замужними благородными дамами и их тайными поклонниками. Их противозаконное присутствие в обществе – нарушающее брачные клятвы и соблазняющее уважаемых женщин к падению – в случае раскрытия означало суровое наказание.
