март 1971
Вечером из открытых окон нетрезвые голоса. Громче всех, конечно, поет в угловом доме свадьба:
Как зять тещу
Повел ее в рощу!
Вот тебе, теща,
Зеленая роща!
Посадил ее на кол,
Приударил кулаком!
Вот тебе, теща,
Зеленая роща!
Зятюшка, батюшка,
Грех тебе будет!
Вот тебе, теща,
Зеленая роща!
Ах, так твою мать,
Стала грех разбирать!
Вот тебе, теща,
Зеленая роща!
Следующий дом — двухэтажный. Из каменного низа:
Ты вспомни, изменщик коварный,
Как я доверялась тебе…
Из деревянного верха:
Это было в Гренаде,
Где испанцы живут,
Где цветут алианы,
Где гитары поют…
Через два дома на той стороне:
Что ж я буду делать,
Милый мой дедочек?
Что ж я буду делать,
Сизый голубочек?
Из второго деревянного этажа:
Подари мне забвенье,
Подари мне любовь,
Я такой одинокий,
Что люблю тебя вновь…
Через два дома:
Спекулируй, бабка,
Спекулируй, любка!
Спекулируй, сизая
Ты моя голубка!
А свадьба уже выплеснулась на улицу и пляшет прямо на траве.
И она:
Эх, сват, сват, сват,
Не хватай меня за зад,
Хватай только за перед,
Лучше горе не берет!
И он:
У милашки под рубашкой
Облигацию нашел,
Расстегнул свою ширинку,
Тут и номер подошел!
И она:
Девка — розовый букет,
Между титек — комитет,
Ниже пупа — райпродком,
Пожалуйте за пайком!
И он:
У милашки под рубашкой
Сорок восемь десятин,
Я молоденький мальчишка
Обрабатывал один!
И она:
Солдатики умны,
Завели на гумны,
Там рожь, лебеда,
Там и дать — не беда!
И он:
На дворе барана режут,
Я баранины хочу!
Если к осени не женят,
X… печь разворочу!
И ничего он уже не разворотит. И он, и она, и вся свадьба, и соседи, и те, что через два дома, — все уже отравлены.
Вот тебе, теща, зеленая роща!
Плохо мне одному… С тех пор, как умерла Матрена, — совсем плохо. Я ненавижу грязную жирную посуду, свои черные кастрюли и чайник… Ненавижу свой веник и совок для мусора со сломанной ручкой… Ненавижу сосиски в целлофане и слипшиеся кислые пельмени…
Но при всем своем желании я не могу представить себя женатым, как не могу вообразить себя далай-ламой…
Я вообще почти не верю в самую возможность брака. Это — редчайший дар, и я видел его лишь у двух-трех избранных еврейских пар, когда возникает некая неправдоподобная близость, сильнее родственной, сильнее дружеской, сильнее всего на свете…
Недаром ведь тот, у кого гостили Ангелы, при случае запросто выдавал жену за сестру.
Да и неизвестно еще что лучше — грязная посуда и липкие пельмени или закормленные внуки с золотушной сыпью на толстых мордашках, да взрослые паразиты дети?..
Только один раз в жизни я стоял как бы на грани брака.
По счастию, у моей тогдашней пассии не было ни малейшего желания, да и никакого резона выходить за меня.
Было это в самый мой кишиневский период, когда я бродил по агонизирующей Москве и глушил себя спиртом из тоненькой гарднеровской чашечки. Дама моя была в некотором роде замужем, и при этом муж ее был не то чтобы род дворецкого при ней, а просто тряпка, ветошка…
Рога мы ему наставляли с такой наглостью, что я и до сих пор диву даюсь…
А была она весьма холодная и расчетливая стерва, которая только что постельную работу любила и знала, а я при ней — просто сосунок, кувшинчик… И ей было совершенно ясно, что, несмотря на зто, для роли ветошки я никак не годился… А потому и не следовало бросать мужа ради меня…
И не захотела она, не согласилась бежать со мной в Потогонию — страну любовной испарины…
Смешно подумать, я ведь стреляться хотел…
Наш рогоносец уже тогда, кажется, чего-то пописывал и даже печатал в ихних газетах… Потом она вывела его в люди, сделала «инженером человеческих душ», одним из главных инженеров, и все это с такой решительностью, что он и пикнуть у нее не смел.
Недавно она его без особой печали, но с большим почетом схоронила, оставшись вдовою с квартирой и с авторскими правами. И вот теперь, я слышал, держит у себя салон для либеральных литературных мнений…
Эх, да что там щелкоперы, бумагомаратели! Салонодержатели — вот чертово семя! Вот бы кого узлом завязал, в муку стер бы вас всех, да черту в подкладку! В шапку, туды ему!
ВИТЕК И ЮРКА
Прошлое воскресенье у меня с утра трещала голова, и я решил пройтись по городу. Сначала потолкался на барахолке, ходил мимо развешанного на заборе тряпья и разного старого хлама, разложенного прямо на снегу. Потом вошел в самый базар. Не выдержал — с жадностью съел прямо у прилавка замерзший соленый помидор и такой же ледяной огурец. Больше было тут нечего делать, и ноги понесли меня по направлению к столовой «Заря», где, как я знаю, изредка бывает пиво.
В просторном и неопрятном зале было немноголюдно. Посетители сидели строго разбившись на два лагеря — поближе к кухне те, что пришли поесть, поближе к буфету те, что пришли выпить пива или портвейну.
Я купил у буфетчицы кружку и пошел к столику у окна. За ним сидел в одиночестве крепкий тридцатилетний паренек с красной физиономией и оттопыренными ушами. Одет он был почти щегольски — шерстяная рубашка и добротный синий костюм. Пиво пил важно и сосредоточенно.
— Разрешите? — сказал я.
Он молча кивнул, и я уселся.
Говорить и мне не хотелось. Каждый из нас был занят своей кружкой. Моя кончилась быстрее, я встал и подошел к буфету.
— Повторить? — услужливо спросила буфетчица и налила мне новую порцию.
Я вернулся за столик.
В зал вошли еще три человека. Оглядевшись, они приблизились к моему соседу и молча пожали ему руки. Потом, очевидно решив, что мы с ним собутыльники, поздоровались и со мною.
