Я бросил взгляд в окно, посмотреть, не размазался ли там Вольф по тротуару. В ту минуту он как раз освобождался из своей сбруи и кивнул мне. Да, я ошибся, когда вообразил, что мы с ним будем ловить форель. Скорее Вольф мог увлечь меня куда-нибудь к водопадам на Ниагару или на реку Замбези и предложил бы прогуляться над пропастью по натянутой бельевой веревке. Определенно, существуют такие люди, с которыми, что бы ни случилось, невозможно подружиться даже над дымящейся черной пропастью. Мое мнение, что у Вольфа просто не все дома. И я признаюсь, да, признаюсь, что из-за этого еще больше беспокоился за Крис. Крис и Марк были вечным и неисчерпаемым источником моего беспокойства, но Марк, по крайней мере, не попал в лапы совершеннейшего сумасброда.
– О какой ситуации ты говоришь? О какой другой ситуации?
– Я сделала все возможное, чтобы тебя ни во что не втягивать. Я сделала все возможное, чтобы не быть по отношению к тебе несправедливой. Я сделала максимум!
– Возможно. Возможно, ты сделала максимум. Ты из тех людей, что всегда делают то, что нужно сделать.
– А ты что же, предпочел бы, чтобы мы вместе продолжали скатываться по наклонной плоскости? И что бы это нам дало?
– Ну, этого я тебе сказать не могу. Я ведь не ясновидящий.
И та-та-та, и тра-та-та… Мы так часто вели раньше подобные беседы, что уже не могли извлечь из них ничего, кроме взаимного недовольства. У меня при этом еще и лицо перекашивало от досады. Но это надо было терпеть, чтобы окончательно все не потерять. По крайней мере, мне так кажется. Я ведь человек чувствительный.
– Ладно, – сказал я, – я тут принес твои любимые пирожные. Как ты думаешь, надо подождать Вольфа?
– Конечно, мы подождем Вольфа.
– Очень хорошо. Тогда ждем Вольфа.
На этажерке стояли бутылки с алкогольными напитками, но я хорошо помнил намеки Крис на мое дурное пристрастие (от которого, должен уточнить, я почти избавился и теперь ограничивался только несколькими стаканчиками, да и то после наступления темноты; я полагаю, стоит еще раз об этом напомнить). Темнело, Крис решила присесть, чтобы открыть коробочку с пирожными, представлявшими собой прямоугольнички из миндального теста, прослоенного густым ванильным кремом, в котором сидели целые клубнички, много-много клубничек, залитых карамелью, пенились взбитые сливки, много взбитых сливок, а сверху, на самом последнем слое миндального теста, щедро пропитанного сладким фруктовым сиропом с небольшим добавлением алкоголя, подрагивал слой желе, покрытый вдобавок решеточкой пралине, словно тончайшим золотистым кружевом, поблескивавшим в лучах осеннего заходящего солнца. Крис просто с ума сходила по этим пирожным. Но невозможно переехать и увезти с собой весь квартал. Кстати, Крис теперь приходилось тащиться несколько километров, чтобы попасть на свой любимый рынок, где продавали экологически чистые продукты, а припарковаться перед ее домом было совершенно невозможно, – правда, воздух здесь был чище, так что у этого уголка было свое очарование. Правда и то, что гораздо безопаснее жить на холме (на тот случай, если при сильном приливе или в шторм вода хлынет на город и затопит кварталы, расположенные в низине). Но я не раз повторял Крис: «Нельзя иметь все и сразу. Очень сожалею, но надо было думать раньше. А теперь все так, как оно есть, и с этим ничего не поделаешь. Сожалею, Крис».
На запястьях у нее остались красно-синие следы от наручников. На кассете было видно, что ей дали резиновой дубинкой по голове, но я не просил ее показать макушку, покрытую пышными волосами, и руку, которую ей грубо заломили за спину, когда один из полицейских повалил ее на землю и уселся сверху.
– Послушай, Вольф, я вот что хочу сказать. Знаешь, мне все это не смешно, нет. Тебе-то, может, и смешно, а мне – ни капельки.
– Она уже большая девочка и сама знает, что ей делать.
– А откуда тебе это известно? С чего ты взял, что она уже большая девочка? Ну ты даешь!
– Натан, это ты обо мне говоришь? Подожди, Вольф, пожалуйста. Так это ты обо мне говоришь, Натан?
– Я полагаю, что пока что еще имею право высказывать свое мнение по некоторым вопросам, тебе не кажется? Можег быть, я тебя не знаю? А? Черт! Тебе понравилось, что тебя хорошенько отдубасили? Ты, может, жалеешь, что тебе ноги не переломали?! Хочешь поваляться в больнице? Или посидеть в тюрьме?
– Да, если понадобится. Это мне решать. У тебя есть возражения?
Я положил руку на предплечье Вольфа – это был кусок сырокопченого окорока.
– Послушай, Вольф… Проклятье, ну как тебе объяснить…
– Я все знаю.
– Нет, не знаешь! Узнаешь, может быть, когда-нибудь, но сейчас, когда мы с тобой разговариваем, ты не знаешь ни черта! Поверь мне, Вольф, ну! Послушай же меня, выслушай меня внимательно, я хочу тебя кое о чем попросить. Я вижу, что ты к ней привязан. Кивни в знак того, что ты меня хорошо понял, потому что я не намерен повторять дважды.
Конечно, я не был великаном, но я тогда завелся. Впрочем, он вроде бы не проявлял враждебности. Он смотрел на меня даже ласково, с приветливой веселой улыбкой, словно между нами возникла крепкая дружба после нескольких совместных уик-эндов на природе в Германии или в далекой Африке, или в Канаде. Крис уселась ему на колено, и у меня мелькнула мыслишка, а не предложит ли он мне присесть на другое. Нет, все это становилось просто отвратительно!
– Послушай, Вольф… Черт, я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось.
– О'кей.
– Да ничего со мной не случится!
– Помолчи, я не с тобой говорю. Я обращаюсь к Вольфу. Оставь нас в покое. Это наше с Вольфом дело! Вольф, посмотри мне прямо в глаза. Так вот, я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. Крис, отстань! Вольф, ты меня слышал?
– О'кей.
– Ты мне это уже говорил. Я не глухой.
К несчастью, я осознавал, что все они в этой хибаре чокнутые. Я хорошо знал, что призывы соблюдать осторожность не производят на их умы никакого впечатления. Мои опасения принимались в штыки. Ибо не было такой жертвы, которую они не принесли бы ради благородного дела. А можно ли было лучше доказать всему миру свою приверженность идеям, чем вернуться в генеральный штаб в окровавленной рубашке, израненным и усталым?
Все демонстрации, с тех пор как они обрели антиглобалистскую направленность, заканчивались провалом. Там бывали и убитые, и искалеченные на всю жизнь, случались настоящие уличные побоища с разбитыми витринами, с подожженными машинами. И такое повторялось все чаще. Во всех западных странах людей избивали под свист пуль, а те антиглобалисты, которых полиции удавалось задержать, проводили малоприятные минуты в подвалах, которые после этого приходилось тщательно подметать и мыть при помощи шлангов. Но я, видите ли, не должен был беспокоиться! Полицейские набрасывались на раненых или сами оказывались жертвами расправы, а Вольф уверял меня, что все о'кей.
– Позволь мне в этом усомниться. Да, позволь мне не поверить тебе на слово. Во всяком случае, я возлагаю ответственность на тебя. И я тебе вот что скажу, Вольф: все начинается совсем не хорошо. Ты это видел? Ты видел ее запястья? Так вот, Вольф, начало скверное, это я тебе говорю.
