Твердо так говорит, видно, мало еще поубирала, не успокоилась. Ладно, думаю, пусть сделает свое недлинное сообщение.
– Ну, говори.
Она воздуху в грудь набрала, рот открыла, словно кричать собирается, но сказала тихо:
– Я ухожу.
– Куда, – говорю, – уходишь? Ты же сегодня в ночную. Да посреди уборки.
– Нет, – говорит, – уборку закончу, все тебе приготовлю и уйду.
– Да что ж ты, – смеюсь, – так важно мне об этом объявляешь? На рынок, что ли? Иди себе на здоровье, сперва только послушай. Говорю тебе, ахнешь.
– Ахну… Нет, Миша, не на рынок. Я совсем уйду.
Я никак не пойму, чего она:
– Совсем, до самого утра уйдешь?
Молчит и все смотрит пристально. Я немного удивился, что за странное поведение. Говорю:
– Выражайся яснее. Что ты хочешь сказать? И говори скорей, потому что…
– Я быстро скажу. Еще раз. Миша. Я ухожу от тебя.
– От меня?
– От тебя. Из дому. Совсем.
Тьфу ты, черт. Так рассказать хочется, и не дает. Что-то у нее там в умишке сварилось, а что, сама не знает.
– Татьяна, – говорю серьезно, – ну, что ты плетешь? Если это насчет Кармелы, то глупости, я тебе сейчас все объясню.
Она будто удивилась:
– При чем тут Кармела?
– Вот именно, что ни при чем. Поэтому не выдумывай черт-те что, а слушай.
Тут только она глаза от меня отвела, голову опустила и говорит, грустно так:
– Нет, Миша, это ты меня не слушаешь. Или не слышишь. Я ухожу от тебя насовсем. Навсегда.
Не знаю даже, как отреагировать.
– Куда уходишь? Ты что, меня бросить хочешь?
– Да.
– С ума сошла?
– Не знаю, может, и сошла.
Так и есть. Ерунду какую-то выдумала, сама признает.
И говорю ей, мягко, но строго:
– Таня, прекрати. Хочешь сердиться – посердись, но в эти игры я не игрок. Что значит – уйду? Куда ты пойдешь? К сыну, что ли? А впрочем, можешь пойти на пару дней, если им надо. Я не возражаю.
Помолчала еще немного, поглядела на меня грустно и говорит:
– Прости, Миша. Я решила.
29
Что мне в моей Татьяне всегда нравилось? Что переспорить ее ничего не стоит. Легко поддается на убеждение. Возразишь ей, и тут же уступает. Никогда на своем мнении не стоит, да и нет у нее своего. Для моих нервов такой характер лучше всего, я это еще в молодости осознал.
Но один подводный камень в характере все же есть. Редко-редко на него натыкаешься, всего два раза за всю жизнь помню.
Один раз, когда она Галкой забеременела. Я считал, что одного ребенка вполне достаточно, ему едва год исполнился, возни хватает. Говорю, делай аборт. Нет, сказала, буду рожать. И тут же я понял, что так и будет, не знаю как, но понял, хотя привычки к этому не было.
А второй раз с Израилем. Были мы как-то на первомайскую у ее родни, и ее двоюродный брат начал рассуждать про евреев. На мой взгляд, ничего даже такого не говорил, просто разговор, но мы пришли домой, а она мне – надо ехать. Тут я много возражал, и она даже ничего толкового в ответ сказать не могла, но факт, что мы здесь.
И вот этот подводный камень следует всячески обходить, не допускать, чтоб он вынырнул. А я допустил, сам не знаю как. Как она сказала «я решила», я на него прямо физиономией и наткнулся.
Короче, со мной вдруг сделалось что-то вроде истерики. Даже в озноб бросило, хотя жара. Нервы-то все это время были в напряжении и тут не выдержали. Я на нее закричал, ругался, кулаком по дивану колотил, она сходила на кухню, принесла мне воды, я стакан у нее из рук выбил. Она отошла в сторону, руки на животе сложила, подождала немного молча, потом взяла тряпку и стала вытирать воду с пола.
Успокоился немного и говорю, хотя сам слышу, что голос у меня не свой, не слушается:
– Ну, что ты такое решила? Тряпку опять положила, но не говорит.
– Ты видишь, что ты со мной сделала?
– Вижу, – отвечает.
– Больше такого не делай. Если есть претензии, скажи. А то ни с того ни с сего такие разговоры!
– Миша, – говорит, – это не разговоры.
Но у меня все же козырь в руках.
– Что ты решила? – говорю. – Бросить меня, человека в моем состоянии?
– Да, – говорит. Прямо так и говорит – да!
– А где же совесть? Ты подумала, как я буду?
– Подумала, – говорит. – Я все обдумала и устроила, тебе не будет плохо.
– Да? Это как же?
– К тебе каждый день будет ходить нянечка из нашей больницы, купит тебе, приберет, приготовит, помыться поможет, все, что надо. Да ты и сам многое можешь, состояние твое сейчас уравновесилось, и серьезного ухудшения уже не предвидится. Я говорила с врачом.
– С врачом! – говорю, до чего же она на врачей полагается, и пытаюсь усмехнуться, но чувствую, рот кривится на сторону. – Много он знает про мое состояние. И нянечка твоя что, даром ходить будет?
– Нет, я буду ей платить.
– Ну да, ты же деньги по секрету откладывала, знаю, как же. Представляю себе эти суммы. А когда кончатся?
– Заработаю еще.
– А если заболеешь или работу потеряешь?
– Тогда будешь сам, как сможешь.
Тут я думаю, Господи, что это я делаю, я так с ней обсуждаю, будто уже поверил, согласился. Будто это все всерьез.
30
Оказалось, всерьез.
Вот и получилось, что права была моя мать, а не я. Век живи, век учись. Так я в мою Татьяну верил, так на нее полагался, и вот – всю квартиру вымыла, вычистила, белье перестирала, сварила обед на два дня, собрала небольшую сумку и ушла. Полгода до серебряной свадьбы не дожили. Даже прощаться как следует не стала, зачем, говорит, я через день-два зайду, гляну, как ты живешь. Заодно и вещей сколько-то возьму, а в следующий раз еще. Не грусти, говорит. И ушла.
А я остался один в пустой квартире. Я днем и так по большей части один, но фоном все время было чувство – только что ушла, да – скоро придет, да – поскорей бы пришла, либо наоборот – подольше бы не приходила.
Сознаю, что теперь мне следует переживать, перебирать прошлое, может быть, даже плакать. Или от злости с ума сходить. Но злости не чувствую, и плакать не хочется, и мыслей особых нет, только скучно как-то.
Взял сигарету, закурил, вкуса никакого нет, бросил.
Подошел к станку, осмотрел начатое панно. И панно скучное выходит, потому что по чужому рисунку. Тряпки, что дочь вчера принесла, Татьяна развернула, разложила на столике аккуратно по сортам, как я учил. И цвета все скучные, сероватых да черноватых больше всего. Голубого сколько-то, но тоже как застиранное и от серого мало отличается.
