горле, сделал это с трудом, поскольку горло было маленьким, смерзшимся, а ком большой, – глянул вниз…
Ничего он там не увидел. И не потому, что морозный туман клубился под аэростатом, застилая мутью пространство, – холод сдавливал виски и мешал вообще что-либо разглядеть… На глазах вновь вспухли слезы, заслонили все на свете.
Более того – слезы примерзли к ресницам, Телятников попробовал их сдуть – ничего не получилось, а руками он уже боялся пошевелить: ослаб здорово, мог сорваться.
Чем больше снижался аэростат, тем тише делался ветер, над землей он уже не лютовал разбойно, не свистел и не гавкал, как на высоте, это был совсем другой ветер. Покладистый, «воспитанный», понимающий, что к чему и как вести себя с человеком…
Аэростат приземлился на окраине закопченной, разбитой снарядами и бомбами Истры, метрах в пятидесяти от сгоревших домов и сараев.
Земля здесь была перепахана, вывернута вверх изнанкой, с нутром, оказавшимся на поверхности, присыпана снегом, но снег, даже сахарно-белый, сияющий, не мог оставаться первозданным, он быстро чернел… Происходило это на глазах. Изнутри, снизу наверх просачивалась копоть, белизна пропитывалась ею и делалась серой, неприятной, не по-зимнему тусклой.
Аэростат, уже наполовину сдувшийся, по-змеиному шипящий, похожий на древнее чудовище, какие уже давно не живут – все вымерли, – перед землей неожиданно набрал скорость, внутри оболочки что-то засвистело, застонало, словно бы там образовалась еще одна дырка, и через несколько мгновений Телятников, успевший не то чтобы сгруппироваться, как это делают спортсмены, а просто поджать ноги, ткнулся валенками в сугроб и ушел в снег по пояс.
Коленями сержант всадился в подбородок, – хребет его согнулся, как веревка, – удар был сильный, во рту сделалось солоно. Сержант закашлялся, выплюнул кровь, по голове его ударило что-то громоздкое, тупое, словно бы сверху свалился мешок с зерном, потом ударил еще один мешок, – это на него опускался аэростат, нахлобучивался плотно, тяжело: ну, будто бы хотел втянуть в свою утробу человека, переварить его, превратить в воздух, в кучу грязи, во что-то еще. Телятников это понимал и заворочался протестующе, насквозь пробиваемый липким ужасом, нежеланием проходить еще одно испытание…
Он хотел сейчас одного, только одного – жить, жить, жить… Его окутала непроглядная чернота, – ни одной блестки в ней не было, ни одного пятна, как и надежды на то, что все хорошо кончится, тоже не было…
Утром на сто тринадцатый пост приехал капитан Молостов, добродушный громоздкий человек, умевший в любой комнате занимать все пространство, какой бы большой эта комната ни была… В общем, имелось у капитана такое редкое качество, и он стеснялся его.
Собрав девушек в землянке, Молостов некоторое время сидел молча, рассматривал их, мял свои застуженные пальцы, – в преддверии всякого мороза, даже маленького, они у него ныли остро, мозготно, и спасения от этого допекающего нытья почти не было, – потом вздохнул, выпрямился, глянул в угол землянки, обшитый досками.
На одной из досок висел портрет Сталина, прибитый аккуратными мебельными гвоздиками.
– Аэростат цел, девушки, – совершенно по-домашнему, тихим голосом, будто проводил душещипательный педагогический совет в школьном кружке, проговорил Молостов, – приземлился аж в Истре, на окраине… Сержант Телятников жив и будет представлен к ордену – он совершил подвиг. – Молостов вздохнул, словно бы сожалел о чем-то, добавил: – Сейчас Телятников находится в госпитале.
Ася Трубачева, сидевшая с напряженным лицом, будто собиралась выслушать приговор, неожиданно всхлипнула, обмякла, сгорбилась, потом, после паузы поинтересовалась тихим, словно бы издырявленным ветром и морозом голосом:
– Приземлился?
– Если точнее – приземлил сержант аэростат… Нашел способ приземлить. Имущество не пострадало.
– Слава богу, – послышался сырой шепот Тони Репиной.
– Не все слава и не во всем, – капитан покачал головой. – Погиб старший лейтенант Галямов. Замерз в воздухе и сорвался с аэростата.
В землянке сделалось тихо. Так тихо бывает, наверное, в морге, когда туда приходят люди опознать усопшего родственника.
Молостов вновь молча оглядел девушек, сжавшихся от неожиданной новости о гибели старлея, понял, что у них творится в их душах, внутри у них, как понял, чего они боятся, проговорил негромко, изменив тон голоса:
– Я понимаю, чего вы опасаетесь – привлекут к ответственности за утерю военного имущества, приедут дяди из Смерша, закрутят руки за спину и кинут в воронок…
Репина не выдержала, вздохнула горестно, громко – простая была девушка, открытая; почти все хорошие люди имеют такой характер.
Капитан отрицательно покачал головой:
– Этого не будет. Более того – всей команде, пытавшейся спасти аэростат, объявят благодарность. – Он помолчал немного, помял свои больные руки, добавил: – Так что прошу вас, девушки, не бойтесь никого и ничего.
Хорошо сделалось от слов Молостова, светло, у аэростатчиц даже лица изменились, в землянке этой зимней стало теплее. Репина переглянулась с Трубачевой, Агагулина – с Клавой Касьяновой, через полминуты собравшиеся начали улыбаться – все стало совсем иным.
– Благодарить вас приедет лично командир части полковник Бирнбаум, – сообщил Молостов.
Бирнбаум был известной личностью не только в воздухоплавательных полках, а во всей стране: он совершал рекордные полеты на дирижаблях и аэростатах, исследовал стратосферу, делал открытия, до войны имя его было не менее популярно, чем имя Чкалова, он был награжден орденом Ленина, а когда началась война, надел военную форму с петлицами подполковника… Недавно Бирнбауму было присвоено звание полковника.
Молостов рассказал аэростатчицам о положении на фронтах и тяжелых боях по всей линии соприкосновения с немцами, о том, что делается в мире, в частности, в Америке, которая решила подставить Советскому Союзу плечо и помочь в тяжелейшей войне, хотя обещания ее пока так и остаются обещаниями, – Штаты их не выполняют, и это оставляет горькое впечатление лично у него, капитана Молостова…
Тяжесть сползла с плеч Аси Трубачевой, возникло некое недовольное нетерпение, совершенно женское, понятное – когда же Молостов перестанет изрекать истины, которые девчата знают все до единой, и уйдет, а девчата наконец останутся одни и обсудят новости, принесенные капитаном.
Капитан ушел через двадцать минут с чувством толково выполненного долга, даже, кажется, незатейливую песенку помыкивая себе под нос; погибшего старшего лейтенанта он, как человек новый, не знал, поэтому потеря Галямова не очень-то и огорчила его…
Хотя, конечно, жаль, когда погибает человек, да еще командир, который мог бы стать толковым товарищем, на которого можно опереться, собратом по службе… С другой стороны, в гибели своей, как признали потом специалисты, старший лейтенант виноват был сам, только сам и больше никто. Естественно, командиру полка пришлось давать объяснения, оправдываться наверху, но это уже – издержки должности.
На фронте, в окопах, и не такие объяснения командирам полков приходится давать, когда срываются атаки и от полновесных батальонов остается лишь один пшик, – и не такие оплеухи получают полковники и генералы… И здесь ничего не поделаешь, война есть война, на ней, увы, стреляют…
Вышел Телятников из
