иначе. Двум смертям не бывать, а одной — не миновать. Они знают, что старуха с косой может навестить их в любую минуту. Какой смысл бояться? Для этой гостьи давно накрыт стол.
Ба-бах! Ещё один прилёт и опять недолёт. Но ближе — даже слышно пение осколков. За восемь лет Андрея Макаровича ранило семь раз, но всё легко — кроме одного случая, когда снайпер вложил ему пулю в плечо во время замены трансформатора. Андрей прикинулся мёртвым, хотя боль была адской. Постоянно вертелась мысль, что он может истечь кровью. Через полчаса он осторожно поднялся. Рука онемела, но старый электрик закончил работу и только потом кое-как добрался до госпиталя. Тогда он на сети был один — Вася подхватил коронавирус и лежал в больнице. Очухался, слава Богу. А сам Андрей Макарович, подлатавшись, поспешил вернуться «на линию». От госпитализации отказался, бурча «пока я буду в больничке прохлаждаться, кто вам свет-то даст?».
Третий прилёт совпал с окончанием работы. И опять с недолётом — совсем косорукие укропы стрелять разучились! Хотя оно и понятно: наши их знатно перемололи, старую гвардию отправили к Бандере, а новая поросль той — не чета, слава тебе, Господи.
Торопливо перекрестившись, сует за пояс инструмент. Оглядывается на Васю, с тревогой смотрящего в сторону источника выстрелов. Предосторожность не лишняя — какая-нибудь безбашенная ДРГ вполне может мотнуться «за ленточку», чтобы захватить пару престарелых сепаров для своего обменного фонда — ну, не берут они столько пленных, чтобы менять их на своих табунами сдающихся «хероев»!
— Чего прохлаждаешься? — орёт он напарнику. — Давай сматывай меня быстрее, и дуем на подстанцию. Или ждёшь, пока они не пристреляются?
И снова недолёт. Спускающийся вниз Андрей Макарович этому уже даже не удивляется. Молча они забираются в кабину грузовичка, молча разворачиваются. Их провожает очередной «ба-бах». Уроды косорукие.
* * *
Они много молчат. Но это комфортное молчание, которое бывает только между друзьями. Война сближает людей. Это ужасно, но это — жизнь.
— Завтра надо ретранслятор мобильной связи ставить на четырнадцатом, — сообщает Андрей Макарович.
— Знаю, — кивает Вася. — У Райкиного гастронома. Решили, что там безопасно.
— Ну да, — кивает Андрей Макарович. — Там давно прилётов не было. Даст Бог — и не будет. Наши вчера Красную Гору взяли.
Еще один кивок. Это Вася тоже знает. Напарники молчат. После обстрела утробное рычание движка практически не распознается слухом — кажется, в кабине царит тишина.
— А мне вчера пенсию выдали, — сообщает Андрей Макарович. На душе теплеет: вместе с пенсией почтальон принёс письмо от Кирюхи. Тот со своей частью был как раз под Красной Горой, судя по штемпелю полевой почты. Письмо Андрей Макарович ещё не читал.
— Мне тоже.
— Давай сделаем крюк к Райкиному гастроному? — предлагает Андрей Макарович. — Оценим фронт работ и возьмём маленькую на вечер. Посидим, отпразднуем взятие Красной Горы.
— Заметь, не я это предложил, — улыбается Вася. Но Андрей Макарович уверен, что его напарник, несмотря на своё алкогольное прошлое, выпьет в меру и не напьётся. Иначе бы не предлагал.
Вызов может прийти в любую минуту. Их только двое на всю большую централь, дающую свет — а значит, и воду, и тепло — в несколько районов областного центра и жмущихся к нему посёлков. Они делают самую обычную работу, но от работы этой зависит очень многое.
К тому же здесь, на Донбассе, даже самая обычная работа — уже подвиг.
Последние минуты
— Всё очень просто, — говорит мужчина в камуфляже с «вольфсангелем» на шевроне. — Камеру видишь? Сейчас я её включу, а ты на камеру скажешь, что русские бегут. Бегут, бросая своих раненых. Вот и тебя бросили.
Тот, кому он говорит это, лежит на земле. Собирается с силами. Сил у него мало, хватит только на то, чтобы сказать, но совсем не то, чего хочет бандеровец.
А тот ходит гоголем, буквально упиваясь своей властью. Ещё бы — его собеседник не может дать сдачи. Даже не потому, что безоружен — солдат не чувствует ни рук, ни ног. Их разведгруппа пробралась к нацистскому складу боеприпасов. Уточнила, что склад действительно существует — из немецкого грузовика бандеровцы как раз разгружали снаряды для РСЗО. Но тут их накрыла охрана склада. Завязался бой, и командир, видя, что окружение не прорвать, вызвал огонь на себя.
Четверо погибли на месте. Уцелел только он. Наверно, если бы ему оказали квалифицированную медицинскую помощь, как того требуют Женевские конвенции, его можно было бы спасти. Но помощь ему никто оказывать не будет. Его били ногами, чтобы он пришёл в себя. Потом прострелили ему ноги, хотя он и так уже их не чувствовал — осколочные ранения. Руки пробили штыком по запястьям. В раны тыкали шомполом автомата, раскалив на костре.
Спрашивали что-то. Он не отвечал. Подносили раскалённый докрасна шомпол к глазам, грозились выжечь. Он не отвёл глаз, хотя «слепые пятна» до сих пор застили взор. Вообще, грозили самыми страшными пытками, но тут пришёл вот этот, с камерой.
По-русски говорит с акцентом, но не украинским, другим каким-то. Подкурил сигарету, дал затянуться. Пообещал привести врача из МКК.
— Подлечат — отдадим по обмену. Но сначала… — и на камеру показывает.
— А… что… тебе… ещё… сказать? — говорить трудно, очень трудно.
— Ещё? Ну, расскажешь, что в армию записался от нищеты. Что живёте в России бедно. Ходите в дырку в полу. Едите одну пустую пшёнку. Что воровал стиральные машины для офицеров. Что никогда в жизни не видел «Нутеллы», даже не знал, что бывает что-то такое вкусное…
— Ложь… — говорит он. — Всё… это… ложь…
Его собеседник присаживается на корточки рядом с ним, мягко улыбаясь:
— Конечно, ложь. Но это не имеет никакого значения. Когда эта ложь будет на Ютубе, ей все поверят. Никто не будет проверять, правда ли это. Так что соберись с силами, сейчас вколю тебе адреналин… — Нацист достаёт из кармана одноразовый шприц, демонстрируя раненому, — оттарабанишь — и в больничку…
Туманящимся взглядом солдат смотрит на нациста. Тот говорит по-русски. С акцентом, но правильно. Можно не обращать внимания на акцент. Многие говорят чисто, без акцента. Но они другие. Душа у них другая.
Они думают, что ложью можно чего-то добиться. Потому и лгут о своём величии. Лгут — и сами своей лжи верят. Но ложное величие — это ничто. Пустышка.
— А… если… нет? — спрашивает солдат. Лицо нациста из елейно-слащавого становится жёстким. Он прячет шприц обратно в карман, выпрямляется…
…и с размаху наступает кованым сапогом на кисть солдата, безвольно лежащую на
