глубоко в её горле, точно трель птицы, а потом выпархивала на волю и кружилась под потолком и меж окон, среди гардин. Она пела с закрытыми глазами, и её лицо-маска воплощало тоску и скорбь. О чём она думала в этот момент? Вспоминала утраченный дом? Близких, с которыми рассталась навсегда? Для меня её песня была нестерпима, хотя и прекрасна, в ней звучало столько вопросов, ответы на которые нам уже не получить, что моё сердце пронзила печаль.
Когда девушка умолкла, зал разразился аплодисментами, люди искренне хлопали и живо обсуждали услышанное. Певица же просто стояла, опустив голову, и ждала тишины. Потом, снова тронув струны, она мгновенно задала живой, пульсирующий ритм и запела что-то задорное высоким, чистым, тонким голосом. Время от времени она оставляла струны и, выбивая такт на деревянной деке{22} своего инструмента, лукаво глядела на слушателей. Как только прозвучал последний аккорд, заворожённые слушатели потребовали третьей песни. Тогда девушка затянула горестное причитание: то жаловалась, то стенала, и её мольбы проникали мне в душу до самого дна.
Языка, на котором она пела, я не знал, музыки такой никогда прежде не слышал, но, несмотря на это, понимал всё. На её песню отзывалась сама кровь, тёкшая в моих жилах, и я твёрдо знал, что песня эта — о расставаниях и прощаниях, выпавших мне на моём коротком веку.
На следующий день я начал всеми правдами и неправдами разыскивать девушку. Придумал тысячу причин побывать в той части дворца, где поселили свиту Рубенса. Но удача мне не улыбнулась. Единственное, что мне удалось, — это узнать её имя. Её звали Мири.
Я думал о ней неотступно, поэтому обязанности свои выполнял с превеликим рассеяньем. Дошло до того, что Мастер несколько раз посмотрел на меня, сдвинув брови, так как простейшие приказы ему пришлось повторять неоднократно. А всё потому, что перед моим мысленным взором всё время сияло лицо Мири, её склонённая, точно цветок, головка на тонкой шее, огромные тёмные глаза, изящные руки, мне слышался её мелодичный голос...
Художники в тот день намеревались посетить ещё чью-то мастерскую, и в ожидании гонца от именитого гостя дон Диего коротал время за мольбертом, доделывая какие-то детали. Вскоре вошла донья Хуана Миранда с письмом от Рубенса. Пока Мастер читал письмо, хозяйка глядела на меня. Я же толок в ступе тёмно-бурую краску и тяжко вздыхал.
— Диего, по-моему, наш Хуанико влюбился, — заметила она и ласково добавила, уже мне: — Бедный мальчик! Любовь так жестока.
Я оторопел от её слов, а потом внезапно понял: она права! Да-да, я и вправду влюблён. А любовь и вправду жестока, раз она заставляет меня так страдать.
— Отпусти гонца, дорогая, — сказал Мастер жене. — Чуть позже я пришлю Хуанико с ответом.
Ещё добрых полчаса он медлил и что-то рисовал, а меня снедало нетерпение: ведь в покоях Рубенса я надеялся встретить Её!
Наконец дон Диего невозмутимо сел к столу, написал несколько слов и поставил вместо подписи большую букву В, первую букву от «Веласкес».
Сейчас я понимаю, что всё это он затеял преднамеренно: решил послать меня с письмом, чтобы я мог оказаться вблизи предмета моих воздыханий. Конечно, я и тогда понимал, что Мастер очень добр, но даже не представлял, что он так незаметно, так искренне стремится порадовать своего раба.
Схватив записку, я кинулся — нет, не к Рубенсу! Сначала я кинулся мыть руки, чистить ботинки и приводить в порядок костюм. Какое же счастье, что Мастер одевает меня как нормального человека, а не в тюрбаны и размахай, точно факира или клоуна!
Завидев письмо с заглавной буквой В, стражники распахивали передо мной все двери и пропускали без расспросов. И вот я очутился возле гостевых покоев, перед огромным русоволосым голландским мажордомом{23}, и потребовал, чтобы меня немедленно пропустили к самому художнику. Гигант что-то крикнул по-фламандски, и в ответ изнутри раздался зычный голос Рубенса:
— Впустить мальчишку! Да поскорее! Я как раз жду письма от мастера Веласкеса.
Я вошёл и направился к Рубенсу, а мне навстречу из другой комнаты выскочила дама, подметая каменный пол подолом голубого шёлкового платья. В руках она держала таз. Следом спешила дама в белом. Нагнав первую, она явно принялась её утешать, но говорили они шёпотом.
— Что стряслось? — окликнул их Рубенс с порога своей комнаты.
И женщина в белом ответила:
— Да у маленькой рабыни, у Мири, опять приступ. Её хозяйка очень расстроена.
Тогда Рубенс велел мне подождать и, поспешно присев к столу, тоже стал писать.
— Нам срочно нужен лекарь, — сказал он мне, отдавая записку. — Надеюсь, твой хозяин сможет прислать сюда самого лучшего, причём незамедлительно.
Домой я бежал что есть мочи, терзаемый страшными предположениями. Добежал весь в поту.
— Скорее к доктору Мендесу, — приказал Мастер, прочитав записку. — Ты ведь знаешь, где его искать? Веди его прямиком к Рубенсу.
Я опрометью бросился вон. Дорогу к жилищу врача я и впрямь знал хорошо, поскольку Игнасия, младшая дочка моих хозяев, страдала от приступов удушающего кашля, который приводил госпожу в ужас.
Доктор Мендес, высокий худощавый человек с чёрными кругами под глазами, всегда выглядел недоспавшим. Наверно, он в самом деле недосыпал, потому что к пациентам его вызывали в любое время дня и ночи. Люди утверждали, что в голове у доктора — вся мудрость еврейских и арабских врачевателей, ведь его семья приняла христианство совсем недавно. Король тоже его очень ценил и часто прибегал к его услугам.
Доктора я обнаружил в лаборатории, возле горелки с голубым пламенем: он кипятил какую-то жидкость в стеклянной колбе. Весь стол был заставлен флаконами и склянками с разными снадобьями, а также ступками и плошками. Я знал, что доктор готовит все лекарства сам и никого не берёт в помощники, потому что боится ошибок, которые могут стоить жизни его пациентам. Пришлось ждать, покуда жидкость в колбе загустеет и станет ровно такого цвета, как задумал доктор Мендес. Но вот он отставил колбу, надел очки, повернулся ко мне, и я передал ему записку. Тут он, наконец, заторопился: мгновенно собрал свой баульчик и чуть не бегом устремился за дверь.
Когда мы добрались до покоев Рубенса и его свиты, я вслед за доктором вошёл прямиком к больной, поскольку в этой сумятице никто даже не подумал меня остановить.
Моя прекрасная Мири полулежала в кресле. Голова её свесилась
