облегченно улыбается – спасибо, спасибо телу за такие способности. В горле еще застревает ком и глухо болит в груди, но это не сравнится с тем, что она чувствовала тогда, в снегу, упав на камни.
Она в безопасности. Все остальное не так страшно.
– Да ничего. Можешь забрать у Анингаака все, что хочешь. Ему это явно теперь не нужно, – последние слова Атангана проговаривает сквозь зубы. – Тебе бы к Апитсуаку. Я так поняла, вы друг другу можете помочь. После Анингаака… вы, можно сказать, наша последняя надежда.
Атангана вертится вокруг сестры, смачивая ей лоб и предлагая воду, – и все безуспешно. Анэ проводит взглядом по ее темной одежде – словно не одеяния из будущего, а множество меховых тряпок, сшитых вместе и наброшенных на женщину. Она снова ловит себя на мысли, что не так много за двести лет и изменилось – да, появились деревянные дома и совершенно другие лодки, но ведут себя люди так же. Боятся. Мерзнут. Бегают туда-сюда.
Анэ тут же одергивает себя, переводя взгляд с Атанганы на маленькое окно, откуда пробивается ночной лунный свет. Это не так. Люди еще и сражаются, учатся, заботятся друг о друге. Через пыль и грязь на окне она видит пустую заснеженную улицу, видит в воздухе искры, что бьются друг о друга, исчезают и появляются вновь. Отец заботился о ней точно так же – но из-за его сурового взгляда, синяков и одиноких вечеров воспоминания о заботе расплываются, тускнеют и меркнут.
Что бы там ни происходило – люди точно справляются лучше, чем она сама.
– А почему.
– А подожди, постой здесь еще немного! Я сейчас. – И Атангана тут же выбегает из комнаты.
Анэ вздрагивает и наклоняется к Тупаарнак, которая лежит спокойно и дышит тихо-тихо – словно заснула. Не зная зачем, она осторожно протягивает руку к ее сжатой ладони, чуть расправляет ее и забирает медвежий зуб. Такой маленький и блестяще-белый. Пульсирующий от внутренней силы. Тупаарнак все равно ничего не сможет с ним сделать.
Больше не смотря ни на женщину, ни на окно, Анэ быстро встает и выходит за дверь – она уже не может сдержать частое сбивчивое дыхание, словно только что украла что-то у отца. Но с зубом ей как будто спокойнее. Она представляет, что за спиной у нее стоят две фигуры – отец и Анингаак. Два ангакока, от которых веет мудростью и спокойствием – и силой, бесконечной древней силой, которая может все. И только эта сила даст ей шанс выжить и разобраться в происходящем. Только с ней Анэ сможет сделать то, чего жаждут ее душа и сердце, – вернуться домой.
Хоронить людей в снегу не получается. Пока то и дело воет буря, а почва никак не поддается лопатам, приходится сгребать трупы и забрасывать их камнями.
Анэ молча смотрит, как сгорбленные черные фигурки кладут камни на такие же черные фигурки – только вторые не движутся. Детей и женщин отвели в дома, остались только мужчины – и она, потому что никто не осмелился ничего ей сказать. Мужчины тащили тела аж до холма – Анэ кажется, что шли они недолго, молчали, смотрели строго себе под ноги или на холм впереди.
Гаснет солнце. Все вокруг покрывается розовой дымкой, и даже тела кажутся не такими мрачными, словно эти бледные, измученные, покрытые синяками лица лишь находятся во сне. На остальные части тела Анэ не смотрит – только туда, где были лица. Сейчас они полностью закрыты оленьими шкурами – чтобы мертвецы не запомнили дорогу до дома, – но Анэ помнит, какими они были, и сквозь коричневую шкуру воссоздает их образ. Женщины, девушки, молодой парень, один ребенок. Всего семь тел. Они кажутся легкими, невесомыми – просто оболочки.
Анэ приходит в маленькое грустное место, которое все называют кладбищем. Рядом разгорается и трещит костер, совсем небольшой – такой, чтобы можно было быстро потушить и убежать. Мужчины по очереди начинают бросать в него еду. Анэ знает, что они вызвались проводить души сами, не пустив на кладбище ни своих жен, ни детей. За холмами все еще бесчинствует буря, и если внимательно прислушаться, то в глубине ее можно расслышать тихий-тихий стук костей ачкийини. Тех, что больше не приближаются, но стучат и танцуют вдалеке, отделяя Инунек от всего мира. Земля едва заметно дрожит у Анэ под ногами, и она понимает: все это слышат, все это чувствуют – но слишком боятся говорить.
После того как последний из мужчин кидает мясо в костер, в воздухе разливается тепло. В шкурах тут же становится жарко, и ни ветер, ни холодное дыхание далекой бури больше не достигают кожи. Анэ знает, что души благодарны им за простой обряд.
На лицах мужчин возникает такое странное выражение, какое бывает у людей, коснувшихся зла. Потерянное. Они выглядят совсем как дети, впервые открывшие для себя мир. Они смотрят и смотрят на эти тела, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, – и стоят, словно прижатые ногами к холодной снежной земле.
Анэ берет с виду самый крупный и тяжелый камень, хватается обеими руками за его шершавую поверхность и с трудом поднимает над мерзлой землей. Все тело ее болит и напрягается, по рукам проходит дрожь, но она делает два шага вперед и опускает камень на ближайшую покрытую шкурами фигурку.
Тогда мужчины словно просыпаются – и, все еще не смотря друг на друга, вновь принимаются за камни. Совсем скоро все семь тел оказываются полностью погребены – словно самые настоящие могилы, только над землей и в снегу. Анэ хочется засмеяться – эти мужчины постоянно охотятся, забивают оленей, медведей и китов, ездят на собачьих упряжках сквозь бури и горы, но выглядят точно дети на похоронах.
Но она понимает. Помнит, каково это – видеть множество мертвых тел и не знать, куда себя деть от этой темноты. Заглядывать в глаза мертвецов и чувствовать, что оттуда на тебя тоже что-то смотрит – а потом ловить на себе этот взгляд везде, куда бы ни пошла. В самой суровой буре, в которой нельзя даже открывать глаза без страха ослепнуть, в темноте хижины и особенно – в отце.
До Анэ доносится едва слышный гул. Почти не ощутимый – он тянется как тонкая песня, как дрожащая нить, которая вот-вот оборвется. Анэ всматривается в могилы, не понимая, откуда мог появиться гул, но чувствует сильнейшую усталость. Не хочет вновь разбираться, вытягивать из памяти обрывочные знания о ритуалах, просить у кого-то помощи, и главное
