Горит голова. И будто зеленая кошка маячит перед глазами и от нее боль.
— Кыс-кыс-кыс… Ну, встань на место, кысонька моя, кысонька моя…
Так бредил Гулида до вечера, когда подобрали его и снесли в Емелистье. Там узнал Гулида, что стрелки присоединились к Федько, а генерал Чечугин и поручик Риман еще отбиваются в деревне, где стоял ударный батальон.
VIII
Комиссар Лысак сидел под арестом.
«Расстреляют», — думал комиссар, дрожа.
Он был один в избе. За окном похаживал со штыком конвойный. К вечеру шумно стало за окном. Все громче шум. Крики.
«Конечно, — подумал комиссар. — Схватят сейчас и убьют».
И все внимание устремил на левую щеку, чтобы не дергалась. Думал о том, что он умрет героем и история не забудет его. Но щека прыгала. И вот уже нижняя челюсть дрожит. Чем громче шум, тем неудержимее дрожал комиссар. И вдруг тише стало. Совсем тихо — и штык за окном исчез.
«Западня», — подумал комиссар.
Осторожно шагнул к двери. Приотворил. И прямо на него — дуло пулемета.
— Ай!
Но пулемет прет прямо на него. Одной рукой тащит его поручик Риман. Пулеметные ленты обвились вокруг тела поручика.
Поручик Риман оттолкнул комиссара, втащил пулемет в избу, поставил дулом в окно, разбив стекло.
Вскрикнув, комиссар Лысак кинулся прочь, лег на улице в страхе. Вскочил. Побежал снова. И снова лег, потому что навстречу ему полетели пули стрелков, гнавшихся за поручиком Риманом. Из окна широким и вольным потоком лились над дрожащим телом комиссара ответные пули офицера.
Комиссар Лысак дрожал под перекрестным огнем, стараясь слиться с землей, войти в землю.
Стрелки прятались за избы. Высовывались, пачками стреляли в окно. А из окна дуло пулемета, и над дулом, позади — не лицо, а череп поручика Римана. Злобный череп.
И вдруг стих пулемет. Неуверенно вылезли стрелки из-за изб. В окно торчит дуло пулемета, а над дулом, склонившись, злобно скалит зубы череп поручика Римана. Опять спрятались стрелки. И опять — сначала неуверенно, потом все смелее — двинулись к избе. У самого окна отпрянули: поручик Риман улыбался страшной, неживой улыбкой. Вскочили в окно и увидели — поручик Риман был мертв.
Комиссар пешком, изорванный, бледный, к ночи дотащился до Емелистья. Зашел к Гулиде.
— Что теперь будет?
— В Петроград хочу, — отвечал Гулида.
А далеко от деревни тяжелые сапоги ударников месили грязь на дороге. Впереди на высоком коне мерно покачивался генерал Чечугин. Голова его была опущена на грудь, поводья выпали из невнимательных рук. Он знал уже, что сына его нет в живых.
1922
Поручик Архангельский
I
По голубому небу медленно катился ослепительней шар. Горячий воздух тяжело налег на море, на песок, на сосны. Еще секунда — и все вспыхнет ярким пламенем, треща, как сухие ветки в жарко натопленной печи.
Медленные пары двигались по пляжу — вперед, назад и опять вперед. Голубое, розовое, фиолетовое, оранжевое, желтое, зеленое мелькало перед глазами и расплывалось шариками и полосками в воздухе. И снова — пробор за пробором, бант за бантом — бесконечная вереница гуляющих. Медленные пары сверкали кольцами, серьгами, браслетами, зубами.
Мудрецы, расположившись на скамейках, глубокомысленно вычерчивали на песке палками и зонтиками таинственные заклинания в виде мужских и женских имен и других фигур, смысл которых был недоступен пониманию непосвященного. И если неосторожная сандалия, промелькнув мимо скамьи, стирала Архимедову запись, мудрец колдовал на песке снова, углубленный в решение не ведомой никому задачи и слепой ко всему, кроме линий, избороздивших послушный песок.
Пригвожденная острыми солнечными лучами к песку, Наташа смотрела на море, на Петербург и думала, что град Китеж, наверное, был такой же — из картона вырезанный, с колокольнями и стенами. А если закрыть глаза — от моря, от неба, от солнца отделяется тогда огромная и прозрачная глубина, прилипает к ресницам, мерно покачивается и проливается в тело. Наташа плыла высоко над землей, в безвоздушном пространстве, где нет ничего — бесконечная голубая пустыня.
Одна в голубой пустыне неслась Наташа. Это только приснился ей странный город на берегу моря, летящий в неизведанные страны. И, может быть, скоро исчезнет город. Достиг предела. Появились в нем странные люди. Хотят все разрушить. Хотят разрушить всех прежних людей, чтобы все стали новыми, ни на что не похожими. А люди и так разрушены — у кого ноги не хватает, у кого руки, а кто душу потерял. Так без души и ходит. А такой — без души — все равно что пулемет. Убьет сотню и пойдет в ресторан, чаем запьет.
Поручик Архангельский встал со скамейки и подошел к Наташе.
— Наталья Владимировна, танцы начинаются.
Дирижер изгибался, дирижер подпрыгивал, дирижер хотел взлететь на воздух. Не две, а двести рук летали над взъерошенной головой. Победно взвивались фалды черного фрака. Дирижер был влюблен в первую скрипку с лицом из порнографического альбома. Дирижер ненавидел третьего с края виолончелиста, такого маленького в сравнении со своим инструментом, что казалось, не он играет на виолончели, а виолончель на нем. Больше всех старались литавры. Они звенели так, как будто тут разбивалась посуда тысячи пансионов. Локти музыкантов сверкали, как пятки убегающих солдат. Все гремело, пело и гудело — литавры, тромбоны, скрипки, виолончели и какие-то совсем неизвестные инструменты, похожие на огромные зубочистки, на которых играли мрачные небритые люди без воротничков.
Мазурка, венгерка, падеспань, тустеп, уанстеп, полька, вальс безудержно лились в прыгающую залу. В зале нельзя было найти пары ног, спокойно стоящих на месте.
Поручик Архангельский, подхватив Наташу, в легчайших объятиях скользил по паркету. Ноги выделывали такие штуки, что некий герой с Георгием, но без ноги, возмущенно заговорил о безнравственности танцев приятелю-авиатору, у которого на ногах не хватало в общей сложности трех пальцев. Авиатор соглашался с героем до тех пор, пока сам не улетел в объятиях неведомой красавицы.
Дирижер утомленно повис на невидимом крюке, литавры грянули по инерции, в последний раз, вздернутые ноги приняли нормальное положение.
Поручик Архангельский угощал Наташу лимонадом и говорил тихим голосом:
— Очень трудно подчинять людей. Убить легко, а подчинить трудно. А если подчинить, то удержать в подчинении — ох как трудно. Один — дирижер, другой — простой музыкант. Везде так.
Отпил из стакана и продолжал:
— Самое легкое — на войне подчинять. Там погоны гипнотизируют. Но снимается гипноз, Наталья Владимировна, катимся мы, Наталья Владимировна, и только очень сильная рука удержит.
Дирижер воскрес, и зала опять запрыгала. Поручик Архангельский поцеловал руку Наташи:
— Подчинили вы меня, Наталья Владимировна.
II
Товарищи
