превратиться в бесов, очеловечиваются, становясь царями, давшими имена планетам[171]. Несмотря на различия в локальном патриотизме (Малала был родом из Антиохии, тогда как Лид отождествляет себя с Римом и с Лидией), больше всего их объединяет интерес к традициям городов империи, где все заканчивается на Константинополе. Очень важно, на мой взгляд, что оба автора воспроизвели космологическую интерпретацию формы и происхождения константинопольского Ипподрома[172]. Его символика ощутимо пронизана астрологией и сочетается с астрологическим предсказанием результатов забегов, которое продолжает традицию отождествления цветов возниц с планетами. Космологическая интерпретация Ипподрома, встречающаяся и у некоторых латинских авторов VI в., также предвещает, на мой взгляд, то поверье, которое укоренилось в VII в. и проявилось в IX в., — идею, что некоторые статуи Константинополя соответствуют неким народам и неким могущественным лицам[173].
Такая идея могла исходить только из концепции всеобщей симпатии, в которой Константинополь играет роль микрокосма в центре Вселенной, с соответствиями на каждом уровне. Эта концепция никогда не излагалась явно, но подразумевалась в патриографических текстах и в каждом соответствии, предлагавшемся для той или иной статуи: мы увидим, что патриография придает определенным памятникам и астрологическое значение. Опознать назначение каждой статуи — занятие «уличного философа», образцом которого был Аполлоний Тианский, полулегендарная фигура I в., ибо именно ему приписывали создание талисманов[174]. Для анонимного автора V в., которым, возможно, был Феодорит Киррский, в этих оберегах не было ничего бесовского: Аполлоний изготавливал их в соответствии с принципами «науки о природных силах и о симпатиях и антипатиях, которые в них заключены», так что Господь не захотел эти талисманы упразднить[175]. Действительно, легко спутать значение слова «талисманы» (τελέσματα) с понятием «эффектов» (ἀποτελέσματα) — термином, характерным для астрологов, что сам автор легко и делает. Если же вернуться к Малале, то именно в его тексте мы найдем историю Аполлония, который посетил Византий, произведя там зачаровывание (στοιχείωσις) статуй[176]. Малала уделяет большое внимание статуям и философам. Статуи имеют для него ритуальное значение, и его философы часто занимаются не только чистой философией, тем самым предвосхищая героев, которых мы встретим в легендах и реальности VIII–X вв. Теон у Малалы преподает астрономию, герметиков и орфиков[177]. Его Прокл вызван из Афин императором Анастасием, чтобы придумать стратагему против Виталиана для защиты Константинополя[178]. Он и правда изобрел серную смесь, которая зажгла корабли мятежного врага, — изобретение, заставляющее вспомнить не только Архимеда, но и Льва Математика, который, согласно историографам Х в., изобрел оптический телеграф. Вероятно, это тот же Прокл «из Азии, философ и толкователь снов», с которым император советовался чуть позднее[179]. Астий, дарующий палладий Трое, назван «философом и создателем талисманов»[180], как и Дебборий, создавший в Антиохии талисман против землетрясений[181]. Таким образом, они предвосхищают философов из «Кратких представлений из хроник», бродящих по Городу, чтобы раскрыть скрытый смысл статуй[182]. Этот текст конца VIII в. знакомит нас и с чиновниками императора Филиппика (711–717), которые исследуют статуи на Кинигии, античном стадионе у Акрополя древнего Византия[183]. Интерес бюрократов к подобным «эффектам» теперь обеспечен: его можно обнаружить в тех книгах и тех служителях, что император берет с собой в поход[184], и в беседах между чиновниками государственных ведомств[185].
Итак, есть основания полагать, что Константинополь играл немаловажную роль в выживании оккультных наук на протяжении многих веков. Государство и его чиновники не могли отказаться от этого: одного благочестия было недостаточно. Интересы государства, о которых мы говорили выше, объясняя переселение Стефана Александрийского в Константинополь, были актуальны и для преемников Ираклия, особенно для тех, кто приложил большие усилия, чтобы вывести государство из кризиса. Такова была противоречивая фигура Константина V, в чье правление появляются намеки на новый интерес к астрономии и астрологии. Как и во времена Ираклия, импульс здесь, вероятно, пришел извне: в данном случае — благодаря возрождению исламской империи при Аббасидах, на основе персидских традиций, где астрология занимала важное место. Но влияние это было взаимным, и исламский синкретизм не исключает византийского вклада в формирование нового халифата, случившегося еще до того, как начался активный перевод греческих текстов. Согласно позднейшим источникам, основатель Багдада аль-Мансур консультировался и прислушивался к советам византийского посла относительно плана своей новой столицы[186]; более того, именно пример византийского императора навел его на мысль разбогатеть при помощи алхимии[187]. Таким образом, следя за деятельностью астрологов, мы еще раз наталкиваемся на алхимиков[188].
Интерес к астрономии и алхимии, проявившийся при Константине V, знаменует собой новый этап в истории византийской науки. За появлением в его правление роскошного экземпляра «Подручных таблиц», Vat. gr. 1291, после 775 г. проявилось несколько признаков активности в этой области: дополнения к той же рукописи, создание других подобных книг, упоминание придворного астролога в 792 г. и Гороскоп ислама с его защитой астрологии только подтверждают эту активность. Она уже усилилась к тому времени, когда незадолго до 800 г. началось заметное возрождение общей литературной активности, о чем свидетельствуют письма Фео-дора Студита, «Житие Стефана Нового» Стефана Диакона, хроники Георгия Синкелла и Феофана Исповедника, а также «Бревиарий» патриарха Никифора. Таким образом, астрология и ее апология — это одни из первых проявлений того культурного возрождения, которое характеризует средневизантийский расцвет последующих столетий и которое часто называют «ренессансом», сравнивая с предшествующими «темными веками»[189].
Место оккультных наук и математики в IX–X вв. мы рассмотрим в следующей главе. Здесь же важно подчеркнуть следующие элементы их преемственности с прошлым:
— Возрождение науки происходило при императорах-иконоборцах и не было следствием осуждения иконоборчества на VII Вселенском Соборе в 787 г.[190]
— Его основная модель восходит к VII в. и заключается в сотрудничестве между христианским императором и александрийским философом, тоже христианином.
— Это возрождение — не феномен, импортированный извне или из далекого прошлого; скорее это результат восстановления константинопольской традиции вместе с александрийской традицией, обогащенной на сирийском, персидском и арабском Востоке.
Короче говоря, те «возрожденческие» новшества, где фигурирует апология астрологии, были глубоко укоренены в преемственности «темным векам».
Этот вывод требует критических размышлений о понятии «темноты» VII–VIII вв., которые начинают приобретать менее мрачный вид, как только мы смотрим на них с точки зрения астрологии. В принципе, астрологии не стоило многого ожидать от этого периода бедствий и религиозных конфликтов, эпохи, которая закончилась разрушением питавшей ее культуры и уничтожением того, что еще оставалось от полисного общества. Тем не менее
