— С удовольствием поеду. — Наконец-то Андреа говорила искренне.
— Как ты можешь знать, понравится ли тебе в другой стране? — тут же перебила мать. — В том-то и беда с нынешней молодежью, мистер Роулинсон: думают, будто они уже все знают, а сами ничего не делают и даже не задумываются. Сами не думают и других не слушают.
— Эта война легла на плечи молодых людей, — возразил Роулинсон. — Именно потому, что они пока не ведают страха. Восемнадцатилетний пилот сто раз вылетит на задание, его собьют, он проберется через вражескую территорию и через неделю снова уже будет в воздухе. Только потому они и справляются, что, как вы говорите, не задумываются. Опасность — в мыслях.
— И все-таки начет заграницы я не уверена, — тянула миссис Эспиналл.
— Почему бы вам не зайти ко мне в офис завтра утром? — Теперь уже Роулинсон обращался напрямую к Андреа. — Проверим, что вы умеете, чего нет. Одиннадцать часов вас устроит?
— Еще вопрос, куда вы ее пошлете. Лишь бы не на юг. Девочка не выносит жару.
Вопиющая ложь. Она обожала тепло. Смуглая девушка с волосами что вороново крыло, яростно сверкнула очами на мать — у той кожа не просто белая, а прозрачная, голубые жилки видны. Солнца миссис Эспиналл страшилась, словно задержавшаяся не в своей эпохе викторианка. Лучам солнца не дозволялось касаться ее кожи. Летом она облекалась в мрамор, зимой от нее исходил такой холод, что снежинки не таяли на лице — точь-в-точь статуя из сквера.
— В Лиссабон, миссис Эспиналл. У нас имеется вакансия в Лиссабоне, которая идеально соответствует способностям и подготовке вашей дочери.
— В Лиссабон? Но разве не может она то же самое делать в Лондоне?
Роулинсон поднялся, волоча за собой протез, чуть ли не подмигнул девушке на прощание.
Мать и дочь вышли проводить его в холл, мать помогла ему влезть в легкое пальто, подала шляпу, провела рукой по его плечам, оправляя складки. Что-то в этом жесте смутило Андреа, она сморгнула невольно: почти незаметный, такой интимный жест.
— Жарковато вам будет, — посочувствовала мать.
— Большое спасибо за чай, миссис Эспиналл, — чопорно ответил он и прикоснулся двумя пальцами к шляпе, прощаясь. Дохромал до калитки и вышел на залитую ярким солнцем улицу.
— Ты же не поедешь в Лиссабон, — без вопроса в голосе подытожила миссис Эспиналл, запирая дверь.
— Почему это?
— Да там все равно что Африка… арабы, — слегка поразмыслив, уточнила она. — Экзотика в худшем смысле слова.
— Наверное, меня выбрали потому, что я знаю португальский, — предположила Андреа. — Ты мне и слова не дала вставить.
— Будь добра, не заводись. Спорить с тобой я не намерена. — Мать уже перешла в гостиную.
— Я что, не вправе даже упомянуть о моем отце?
— Он умер, ты его в глаза не видела! — Выплеснув остатки чая в горшок с комнатным растением, миссис Эспиналл налила себе свежего чаю. — Я и сама-то едва успела узнать его.
— Это еще не повод…
— Мы не будем говорить о нем, Андреа. Не будем, и все тут.
Что-то крутилось в голове у Андреа, что-то пока неясное, почти бессмысленное, словно не полностью сформулированная задача, обрывок уравнения со многими неизвестными. Так и стояла перед глазами эта сцена: мать разглаживает пальто на плечах Роулинсона. Близость. Причины этой близости. Нога Роулинсона. Пожизненный запрет упоминать о давно умершем португальце, который был отцом Андреа.
Любой разговор с матерью — алгебраическая головоломка. Математика без чисел, только буквы, чьи значения неизвестны. Слова, утратившие прежний смысл. Но один вопрос уже проклевывался, вопрос, навязанный ей этой сценой. Задать его вслух Андреа не смела. Но думать — могла, и, когда посмотрела на мать и подумала об этом, ее пробила дрожь.
— Неужели ты мерзнешь в такую жарищу? — удивилась мать.
— Нет, мама, я не мерзну. Так, мысль одна.
Утром мать облачила Андреа в один из своих костюмов. Узкая прямая юбка, блузка кремовая, короткий темно-синий жакет и шляпка — не сидит на голове, а торчит, приподнимается. Строгий ревизор проверил ногти Андреа и признал их сносными. После завтрака мать велела ей почистить зубы и, убегая на работу, успела еще у подножия лестницы выкрикнуть, обращаясь ко второму этажу, целый ряд инструкций: что дочь должна делать, а главное, чего, боже упаси, делать нельзя.
Автобус довез Андреа до Сент-Джеймс-парка, она посидела несколько минут на скамейке, прежде чем пуститься в путь по Квинз-Энн-гейт к номеру пятьдесят четыре по Бродвею. Поднялась на второй этаж (ноги уже разболелись в одолженных у матери парадных туфлях), в плотном костюме было жарковато, к тому же он резал под мышками (мать была чуточку субтильнее). Секретарша указала ей на жесткий деревянный стул с кожаным сиденьем и попросила подождать. Пылинки лениво кружились в солнечных лучах.
Наконец ее проводили в кабинет Роулинсона, усадили за стол напротив него. Вытянутый протез неподвижно торчал из-под стола прямо у нее перед глазами. Принесли чай, пару бисквитов. Секретарша вышла.
— Бисквит? — вежливо предложил Роулинсон.
Она взяла угощение, хрупкая верхняя половинка отделилась от нижней, влажной, чем-то пропитанной.
— Итак, — заговорил Роулинсон, попрямее усаживаясь на стуле, и в воздухе запахло озоном, как после грозы. — Вы приняты в команду. Осталось прояснить один только вопрос: ваш отец.
— Что — мой отец?
— Ни в одной заполненной вами анкете нет данных об отце.
— Мама сказала, это не имеет значения. Он умер до моего рождения. И сам он, и его родные никак не участвовали в моем воспитании. Я…
— Отчего он умер?
— Это было в Индии. Вспышка холеры. Он умер, и родители моей мамы тоже. Она вернулась в Англию и поселилась у своей тети. Я родилась здесь, в Сент-Джордже.
— В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, — подхватил он. — Как вы поняли, меня заинтересовал португальский. С какой стати мисс Эспиналл вздумала учить португальский язык? Так я и наткнулся на отца-португальца.
— Родители мамы работали в миссии на юге Индии. Там было много португальцев из колонии, из Гоа. Они познакомились…
— Ваша мать не стала носить его фамилию, — напомнил Роулинсон. Произнести это имя и впрямь было непросто: Жоаким Рейш Лейтау.
— Лейтау значит поросенок, — пояснила Андреа.
— Вот как? — удивился Роулинсон. — Тогда понятно, отчего ей не захотелось носить фамилию мужа. Только подумать, каждый день объяснять всем знакомым… Поросенок!
Он отпил глоток чая. Андреа попыталась прожевать кусочек сухого бисквита.
— Жизнь у вас до сих пор была замкнутая, — заметил Роулинсон.
— То же самое говорит моя мама.
— Сначала Святое Сердце. Потом Оксфорд. Убежище.
