Его словарный запас был огромен, иногда, потехи ради, он перелистывал многотомный толковый словарь Эвен-Шошана в поисках новых слов. Иногда ему удавалось обнаружить что-то действительно новое: Ханох знал почти все, а то, чего не знал, легко понимал из контекста.
Слушая краем уха разговор, он отметил про себя настойчивость маклера, присущую, впрочем, всем представителям этой профессии, и осторожное нежелание клиентов соглашаться на предлагаемый вариант. Обычная, нормальная ситуация при купле-продаже, сдаче-найме.
Но вот на место ивритоговорящей пары уселась женщина средних лет, и маклер сразу перешел на русский. Через три минуты Ханох понял — этот человек жулик и врун и с ним нельзя иметь никакого дела. Получалось, что, несмотря на весь огромный словарный запас, знание грамматики и правильности произношения, он не мог, не умел воссоздать по интонации и лексике психологический портрет говорящего. Для этого надо было прожить на иврите целую жизнь, вырасти с ним, обжечься и набить шишки и лишь потом научиться делать то, что на русском у него получалось автоматически, на уровне чувства, а не анализа. Молча встав, он вышел из конторы и пошел к другому маклеру.
Женщина врала, это было очевидным, но в чем состоял подвох, где пряталась ложь, он не мог уловить. И тут Ханоху пришла в голову блестящая идея.
— Послушайте, — сказал он женщине по-русски. — Документы у вас в порядке, и рассказ производит впечатление правдивого. Осталось уточнить кое-какие подробности. Но предупреждаю, — Ханох указал подбородком в сторону главы ешивы, — вам нельзя будет ошибиться, иначе… В общем, постарайтесь припомнить самые мелкие детали.
Женщина согласно закивала. Ханох перешел на иврит.
— Итак, во время процедуры гиюра перед вами стоял раввин с двумя свидетелями. В руках у раввина была большая серебряная ложка. Скажите нам точно и постарайтесь не ошибиться, потому что ошибка может испортить все дело: кто обрызгал вас водой из ложки — раввин или свидетели?
Женщина на секунду задумалась, а затем быстро и решительно произнесла по-русски:
— Та я ж помню, как сейчас. По первой раббин плесканул, а за ним другари евоные, а потом снова раббин.
Ханох перевел.
Глава ешивы поднес руку ко рту и принялся, пряча улыбку, приглаживать усы.
— Спасибо, — сказал он, не опуская ладонь. — Я позвоню тому, кто вас направил, и сообщу ему свое решение.
— А когда? — нетерпеливым тоном спросила женщина.
— В ближайшее время.
Выходя из кабинета, женщина обернулась и прошипела в лицо Ханоху:
— Ссученная тварь. Гнида.
— Что она сказала? — спросил глава ешивы.
— Поблагодарила за особое отношение.
Через неделю Ханоха снова пригласили участвовать в подобном разбирательстве, но уже к даяну — постоянному члену раввинского суда, который действительно заболел и на несколько дней передал свои дела главе ешивы. Этот случай был проще — опрашиваемый, мужчина лет сорока, моментально запутался в родственниках со стороны отца и матери, а в конце разговора, в качестве доказательства своей принадлежности к евреям, рассказал, как его бабушка зажигала перед началом субботы лампадку в красном углу избы.
После разбора четвертого или пятого дела даян велел Ханоху принести документы и оформиться в качестве помощника судьи на треть ставки, а через месяц на его счете в банке оказалась скромная, но, по сравнению с грошовым содержанием ешиботника, вполне внушительная сумма. Работа Ханоху нравилась, было что-то шерлок-холмсовское в расспрашивании истца, в попытке по едва уловимым следам подлинных событий восстановить истинную картину. Большинство приходящих на выяснение национальности были евреями, у которых по разным причинам пропали документы. У второй но численности категории истцов родители путем немалых ухищрений сменили клеймо в паспорте на запись «белорус» или «украинец». К таким людям Ханох испытывал плохо скрываемое презрение. Однако порученное ему дело выполнил добросовестно, стараясь отделять личное отношение от истины, заключенной в рассказах родственников, к которым направляли его ренегаты.
У настоящих евреев всегда оказывалось многочисленное родство, разбросанное по всему земному шару. Звонить приходилось в Россию, Австралию, Соединенные Штаты, Канаду и даже и такие экзотические страны как Панама или Зимбабве. Еврейский мир оказался на удивление маленьким: буквально на втором или третьем шаге расследования Ханох выходил на друзей детства, одноклассников или сослуживцев обследуемых. Можно было подделать документы, купить настоящие метрики, выучить несколько религиозных обычаев, но договориться с разными людьми на разных континентах не под силу самому ловкому пройдохе.
Но главным, подлинным критерием оказалась эвакуация. Если проверяемый на вопрос: «Где проживала ваша семья во время войны?» называл местность, находившуюся под немецкой оккупацией, Ханох сразу понимал, что перед ним обманщик. Для этого ему пришлось изрядно попотеть над атласом бывшего СССР, запоминая названия городов и местечек. Если же истец называл какой-нибудь среднеазиатский город, то следовала серия вопросов о пунктах следования, о том, как и сколько добирались, о быте на новом месте. Как правило, в семьях, побывавших в эвакуации, на несколько поколений сохранялись рассказы о происшедшем.
Сам Ханох отчетливо помнил истории своей бабушки про многодневное странствие до железнодорожной станции, откуда еще ходили поезда, о двухнедельной поездке в теплушке, почти без воды и пищи. Особенно запомнился ему эпизод про отца бабушки, его прадеда, очень религиозного еврея. Он ел только кошерную пищу и, когда прихваченные с собой припасы кончились, несколько дней голодал. Их эшелон остановился в открытой степи и стоял в ней почти трое суток. Закончилось все съестное, люди рвали траву и варили суп, от которого начинался понос. Когда поезд все-таки тронулся с места, бабушка на первой же станции обменяла свои часы на большой кусок сала. Она была уверена, что отец даже не посмотрит на свинину, но тот протянул руку и взял кусочек. Вот тогда она испугалась.
— По дороге эшелон бомбили, — рассказывала бабушка, — но истошные гудки паровоза и разрывы бомб не пугали. Мне казалось, будто я смотрю кино. Кусочек сала, съеденный отцом, привел меня в ужас. Лишь тогда я поняла, что наша жизнь в большой опасности.
Дети и внуки эвакуированных могли моментально выложить не вызывающие сомнения подробности, обманщики же начинали травить байки, в которых сквозь тонкий слой маскировки просвечивала наглая ложь.
Ханох основательно проштудировал виды документов, выдававшихся в СССР, научился отличать подлинный бланк от поддельного, знал наизусть правила заполнения паспортов и метрик. Он запомнил фамилии паспортисток и заведующих загсами в Бобруйске, Минске, Могилев-Подольске, Одессе, Бердичеве и еще в добром десятке городов с крепкой концентрацией еврейского населения и мог по оттенку чернил определить, когда была поставлена печать на документе.
Через год помощник реховотского даяна сдал экзамены и получил назначение судьей в Беэр-Шеву, а Ханоха перевели в Реховот и положили полную ставку.
