пришествии либерализма, Макиавелли post eventum пророчествовал о том, что именно случится в середине XIX века, кто завладеет властью, заставит умолкнуть оппозицию с помощью насилия и лести, отвлечет всех военными предприятиями, будет править обществом из-за ширмы формальных свобод, порождая систему «гигантского деспотизма». «Деспотизм, – с горечью заключал Макиавелли/Жоли, – является единственной формой правления, подходящей к социальному уровню современных народов»[185]. Еще раньше другое убийственное пророчество сформулировал Токвиль, размышлявший над собственным путешествием в Америку. В современных демократических государствах возможный деспотизм будет иметь черты, сильно отличающие его от аналогичных явлений прошлого: «он был бы менее жестоким (plus doux), но более всеобъемлющим, и, принижая людей, он не подвергал бы их мучениям». Власть «гигантская и охранительная (tutélaire)», «предусмотрительная и ласковая», будет следить за судьбой «неисчислимых толп равных и похожих друг на друга людей»[186].
7. «Сегодня с правлением каст покончено, можно управлять только при помощи масс»: гениальное изобретение плебисцитов, благодаря которому Наполеону III удалось обезвредить фитиль всеобщего голосования, родилось из этого убеждения[187]. В XX веке правление масс привело к принятию самых разных политических решений, и не только из-за расхождений (самих по себе ключевых) во время от времени возникавшем союзе силы и консенсуса. Констатация того, что насилие может быть необходимо для прихода к власти, но его никогда недостаточно для ее удержания, достаточно стара (государь должен быть лисой и львом); однако необходимость завоевать одобрение масс диктовала использование пропагандистских инструментов, неизвестных обществам прошлого. Как показывает парадоксальная судьба текста Жоли, они могли соединять рекламное преувеличение и скрытую манипуляцию. «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье» послужил одним из источников, использованных в 1896–1898 годах агентом тайной царской полиции за рубежом (возможно, даже самим ее начальником Рачковским) при изготовлении наиболее влиятельной фальшивки последних двух веков, переведенной и разошедшейся по всему миру в сотнях тысяч копий – «Протоколов Сионских мудрецов»[188]. То, что, по мысли Жоли, было безжалостным описанием техники, использованной Наполеоном III для захвата и удержания власти, превратилось в руках фальсификатора – возможно, намеревавшегося дискредитировать реформаторские проекты русских либералов во главе с графом Витте, – в составную часть воображаемых планов по завоеванию мира, приписанных несуществующему еврейскому органу (сионским мудрецам). Подлог абсолютно неправдоподобен, контраст между оболочкой, то есть предполагаемым еврейским заговором, и внутренним содержанием резко бросается в глаза. Говорящий голос ни с чем не спутаешь, он принадлежит агенту охранки, бесконечно восхваляющему самодержавие («наиболее целесообразный образ правления»[189]) и аристократию «природную и родовую»[190]; он изображает либерализм и индивидуализм источниками смуты; отвергает идею прогресса, за исключением сферы науки; описывает всемирное «сверхправительство» еврейского императора, восстанавливающего порядок и истинную религию («истина одна») и очень похожего на царя, ставшего властелином мира[191]. Разумеется, составитель «Протоколов» объясняет, что именно евреи подорвали старое доброе самодержавие, именно они втайне ответственны за Великую французскую революцию и либерализм. Впрочем, он столь мало заботится о том, чтобы придать еврейский колорит своим словам, что при описании использованных ими подрывных методов разражается совершенно поразительным тезисом:
Одни иезуиты могли бы с нами в этом сравняться, но мы сумели дискредитировать их в глазах бессмысленной толпы как организацию явную, сами со своей тайной организацией оставшись в тени. Впрочем, не все ли равно для мира, кто будет его владыка – глава ли католической церкви или наш деспот сионской крови? Нам-то, избранному народу, это далеко не все равно[192].
Эти слова – как отпечатки пальцев. К «иезуитской системе» как модели своей собственной революционной организации апеллировал двадцатью годами ранее Бакунин, однако впоследствии он прибег к тому же примеру, обвиняя своего бывшего друга и соратника Нечаева. Бакунин думал об иерархической структуре Общества Иисуса, об абсолютном послушании вплоть до полного отказа от индивидуальной воли, которое требовалось от его членов. И тем не менее он отступил перед фрагментом из «Катехизиса революционера», доводившим этот принцип до крайности, проецируя на секту поведение, которое в прошлом считалось приемлемым только ради блага города или государства:
Потому, во всяком деле, приводимом отделением в исполнение, существенный план этого дела или предприятия должен быть известен только отделению; приводящие же его в исполнение личности отнюдь не должны знать сущность, а только те подробности, те части дела, которые выполнить пало на их долю. Для возбуждения же энергии необходимо объяснить сущность в превратном виде[193].
Тот, кто изготовил революционные «Протоколы», должен был владеть полной информацией о деле Нечаева и читать «Катехизис революционера», опубликованный совершенно официально. В глазах неизвестного агента царской тайной полиции революционеры, евреи и иезуиты были взаимозаменяемы, скреплены убеждением, что плебс глуп, политика есть искусство «управлять массами и лицами, посредством ловко подстроенной теории и фразеологии»[194], а деспотизм – единственная разумная политическая перспектива. Однако эти убеждения разделял и сам автор. «Нам скажут, – писал он вослед Жоли, – что тот деспотизм, о котором я говорю, не согласуется с современным прогрессом, но я вам докажу обратное»[195]. «Протоколы» – это мечта полицейского, неуклюже переносящего собственную тоску и амбиции на врага, которого он хочет наделить отталкивающим и дьявольским обликом. Эта амбивалентность, которая временами граничила с двусмысленной симпатией к семитам, позволила нацистам различить в могуществе, приписываемом евреям в «Протоколах», одновременно нависшую угрозу и образец для подражания[196].
8. Почему же миф столь важен для современного мира? В «Рождении трагедии» (1872) Ницше объяснял это прямо и с присущей ему проницательностью:
Наш современный мир во всем уловлен сетью культуры александрийской <…> Заметьте себе: александрийская культура, чтобы сколько-нибудь прочно существовать, нуждается в сословии рабов, однако в своем оптимистическом воззрении на бытие отрицает необходимость такого сословия, а потому, после того как эффект прекрасных соблазнительных и успокоительных слов о «человеческом достоинстве» и «достоинстве труда» истрачен, постепенно движется к своей жуткой погибели. Нет ничего более страшного, нежели сословие рабов-варваров, привыкших в своем существовании видеть свершенную в отношении его несправедливость, а потому намеревающихся вот-вот приступить к отмщению – и не за себя только, но за все когда-либо жившие поколения людей. Кто же осмелится пред столь грозной бурей твердой душой взывать к нашим поблекшим и утомившимся религиям, которые в самих своих основаниях обратились в религии ученых, так что необходимая предпосылка всякой религии, миф, повсюду парализован и даже в этой области воцарился дух оптимизма, дух, который мы только что назвали зародышем уничтожения нашего общества?[197]
Эти слова, написанные вскоре после Парижской коммуны, оставили глубокий след (так, их версией, переиначенной для политических нужд пролетариата, является теория мифа Сореля)[198]. Ницше делал выводы из исторического сюжета, который мы кратко описывали выше. В Древней Греции миф способствовал контролю над обществом, с одной
