ассоциироваться с городом Владимиром, центром нового государственного объединения. С целью пропаганды культа создается великолепный храм, посвященный богородице. В статье 1160 г. Лаврентьевской летописи читаем: «Того же лета создана бысть церквы святая Богородица в Володимири благоверным и боголюбивым князем Андреем, и украси ю дивно многоразличными иконами, и кдрагим каменьем бе-щисла и ссуды [сосуды — Р. А.] церквными и верх ея послати [позлати — Р. А.], по вере же его, и по тщанью его к святей Богородице, приведе ему Бог из всех земель все мастеры и украси ю паче инех церквии».[221] Огромные богатства были переданы церкви, которая получила от князя и большие земельные владения.
Именно с целью возвышения местной святыни города Владимира как центра государства и, возможно, будущей митрополии и был создан шедевр русской архитектуры XII в.
Все это давало возможность ставить вопрос не только о создании местного идеологического, но и общерусского центра, которому пристало иметь собственную церковную организацию. Выбор Феодора и вся политика Андрея заключались в освобождении от политической и духовной власти Киева и самостоятельности Ростово-Суздальской земли. Междоусобица и распри в «Русской земле» в конце 50-х — начале 60-х гг. XII в. достигли своего кульминационного пункта. Споры и конфликты возникали почти по всем вопросам, в том числе и по проблемам церкви. В конце 50-х гг. XII в. на Руси существовало уже два митрополита. Один из них — грек Константин, сидевший в Киеве, — находился под покровительством князей, занимавших провизантийскую позицию, другой — Клим Смолятич, русский по происхождению, находился в Галицко-Волынской Руси и поддерживался князьями, противниками «ромеев». Было даже организовано посольство в Константинополь, чтобы добиться официального назначения Клима общерусским митрополитом. Подобное решение было принято не только из-за политического давления князей антивизантий-ской группировки, но и из-за недовольства паствы греком митрополитом в Киеве и в Киевском княжестве, а также в Переяславле Русском и Чернигове.[222] Путем долгих переговоров между князьями и выработки компромисса, в результате чего отказались от обоих митрополитов, появился новый духовный иерарх: «приде митрополит Федор ис Царягорода месяца августа, бяшеть бо посылал по нь князь Ростислав».[223] Надо признать, что Андрей и местное боярство Ростовской земли выбрали время для своей акции весьма удачно. Создавшаяся политическая ситуация на Руси во многом способствовала деятельности князя, направленной на обособление и в конечном итоге на приобретение самостоятельности церкви Владимиро-Суздальской Руси.
Не прошло и четырех месяцев после возвращения Леона в Ростов,[224] как возникли трения между ним и новым суздальским властелином — Андреем. Видимо, ростовский епископ попытался вернуть свое влияние во втором центре княжества — Суздале. Леон стал проповедовать отмену практики русских постов и введение более строгих правил, возможно, уподобляясь в этом своему киевскому митрополиту греку Константину. Но упрямый и, видимо, неумный человек, плохой политик и не очень сведущий канонист, он перестарался в критике существующих обрядов и в стремлении ввести новые. «Деятельный» Леон не терял времени даром, он стал проповедовать эти новшества в городе Суздале, который уже не входил в его епископию, что неоднократно отмечали и южный, и северо-восточный летописцы: «поча Суждали учити не ести мяс, в Господьскые праздни [кы] в среды и в пяткы, ни на Рожьство Господне ни на Крещенье».[225] Это вызвало возмущение, тем более что не соответствовало даже канонам греческой церкви. Византийские иерархи на Руси придумали подобные узаконения для «тавро-скифов», нарушая свои собственные правила и тем самым впадая в ересь.
Андрею лично пришлось вмешиваться в идеологические «новаторства» Леона. Как сообщает летописец, он «нача просити у него от воскресения Христова до всих святых ести мяса и в среду и в пяток». Леон повторил свои измышления. Тогда на специальном соборе возникла дискуссия между Леоном и Феодором. Она имела большое историческое значение, ибо возвещала не только определенный этап самостоятельной канонической мысли, но и новый период становления церкви на Руси. Летописец так пишет об этом духовном ристалище: «и бысть тяжа про то велико пред благоверным князем Андреем, [и] предо всеми людми, и упре его владыка Феодор».[226] В очередной раз князь прогнал незадачливого реформатора из епископии. «Он (т. е. князь. — Ю. Л.) же противу вину погна и (т. е. Леона. — Ю. Л.) своей земли».[227]
Леон, «вечно путешествующий», отправился в Киев. Но предварительно заехал в Чернигов к своему единомышленнику греку Антонию, ловкому проходимцу и авантюристу, также проповедовавшему новоизобретенные установления о постах.[228] Местная летопись, попавшая затем в киевский свод, сообщает, что Леон «приде Чернигову к Святославу Олговичю, Святослав же утешив добре, пусти к Киеву, к Ростиславу».[229] Все события, видимо, надо датировать второй половиной 1162 г.
Леон, прибывший после доброжелательного приема в Чернигове, в Киеве держался весьма независимо. Судя по его дальнейшим поступкам, он не сумел договориться даже с греком митрополитом. В то же время, видимо, Андрей и его креатура Феодор добились определенных успехов. Дело о постах было перенесено в более высокий «арбитраж» в Византию.
Весной 1163 г. в Константинополь двинулось несколько необычное посольство, состоявшее из двух епископов и четырех послов из княжеств-государств Древней Руси: Киева, Переяславля Русского, Чернигова и Суздаля. Столь представительные делегации со времен Ольги не посылались из Руси в Византию. Видимо, посольства отправились «Солоным» путем, проходившим по берегу Черного моря к Солуни (к Фессалоникам). На берегу Дуная они столкнулись со ставкой императора. Здесь находились сам Мануил I Комнин, его двор и высшие духовные иерархи. Леон предъявил свои требования. Император, который сам знал и любил богословие, разрешил устроить дискуссию в своем присутствии.[230]Против Леона выступал архиепископ болгарский Андриан, который доказал ошибочность положений своего оппонента, что, собственно, не трудно было сделать из-за явного нарушения обрядности, распространенной в самой греческой церкви. Но ростовский епископ упрямо не соглашался с приведенными аргументами. На свою беду император также попытался убедить Леона в ошибочности его взглядов. Последний обругал и Мануила. Бедный император, весьма импозантный государственный муж и, по мнению даже грубых «латинян», подлинный «рыцарь», который очень заботился о своем реноме и о внешнем соблюдении этикета, оказался посрамленным не только перед своим двором, но и перед дипломатическим корпусом, состоявшим из четырех послов этой «дикой Тавроскифии». Мануилу пришлось срочно испробовать другие аргументы для обуздания разбушевавшегося пастыря. К епископу применили консервативно-традиционные, но весьма действенные меры, для охлаждения его темперамента выкупали в реке, благо Дунай был близко. Летопись сохранила описание этой колоритнейшей сцены: «Он же не иде на исправленье Царю-городу, а тамо упрел и Анъдриян епископ Болгарьскыи перед царем Мануилом, стоящю царю
