глубине души я чую, что какие-то обстоятельства дадут мне оружие против этого злого урода!
Валтазар пошел назад в Керепес. Шагая по тропинке среди деревьев, он увидел на проселочной дороге небольшую нагруженную коляску, из которой кто-то приветливо махал ему белым платком. Он подошел к ней и узнал господина Венченцо Сбиокка, всемирно известного скрипача-виртуоза, которого чрезвычайно ценил за его замечательно выразительную игру и у которого брал уроки уже два года.
— Как хорошо, — воскликнул Сбиокка, выпрыгнув из коляски, — как хорошо, милый господин Валтазар, мой дорогой друг и ученик, как хорошо, что я вас здесь встретил и могу тепло попрощаться с вами!
— Что вы, — сказал Валтазар, — что вы, господин Сбиокка, неужели вы покидаете Керепес, где все так уважают и почитают вас, где никому не хотелось бы вас потерять?
— Да, — отвечал Сбиокка, побагровев от пылавшего в нем гнева, — да, господин Валтазар, я покидаю место, где все свихнулись и которое похоже на большой сумасшедший дом… Вы не были вчера на моем концерте, потому что гуляли за городом, а то бы вы защитили меня от нападок обезумевшей публики!
— Что случилось, о господи, что случилось? — вскричал Валтазар.
— Я играю, — продолжал Сбиокка, — труднейший концерт Виотти[12]. Это моя гордость, моя радость. Вы его слышали в моем исполнении, он всегда приводил вас в восторг. Вчера я был, пожалуй, в особенно счастливом расположении духа, я хочу сказать anima, в ударе, я хочу сказать spirito alato. Ни один скрипач на свете, даже сам Виотти, не сыграл бы лучше моего. Когда я кончил, раздались, как я ожидал, неистовые аплодисменты, я хочу сказать furore. Со скрипкой под мышкой я делаю несколько шагов вперед, чтобы учтиво раскланяться… Но что я тут вижу, что я тут слышу! Не обращая на меня никакого внимания, все теснятся к углу и кричат: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер!.. Какая игра… Какая благородная манера, какая выразительность, какое мастерство!» Я бегу туда, протискиваюсь сквозь толпу — и что же?! Там стоит какой-то сморчок, от земли три пяди, и трещит противнейшим голосом: «Благодарю, благодарю вас, играл в меру своих сил, я, правда, теперь сильнейший скрипач в Европе и прочих известных частях света». — «Тысяча чертей, — кричу я, — да кто же играл, я или эта козявка?» А он знай себе верещит: «Благодарю, покорно благодарю», и тут я рванулся к нему, чтобы схватить его полной аппликатурой. Но они набрасываются на меня и мелют какую-то чепуху о зависти, ревности и недоброжелательности. Тут кто-то возьми да воскликни: «А какова композиция!» — и все в один голос давай вопить: «А какова композиция! Божественный Циннобер! Великий композитор!» Я разозлился еще больше и закричал: «Да вы что — одурели, с ума посходили? Это был концерт Виотти, а играл его я, я, всемирно известный Винченцо Сбиокка!» Но они хватают меня, говорят об итальянском бешенстве, я хочу сказать rabbia, обо всяких странных случаях, уводят меня силой в соседнюю комнату, обращаются со мной как с больным, как с сумасшедшим. Проходит немного времени, и в эту комнату вбегает синьора Брагацци и падает в обморок. С ней случилось то же, что и со мной. Едва она кончила свою арию, зал загремел: «Bravo, bravissimo, Циннобер!», и все стали кричать, что нет на свете другой такой певицы, как Циннобер, а тот опять верещал свое проклятое «благодарю, благодарю!». Синьора Брагацци лежит в лихорадке и скоро испустит дух, а я спасаюсь бегством от обезумевшей публики. Прощайте, дорогой господин Валтазар!.. Если случайно увидите синьорино Циннобера, скажите ему, будьте добры, чтобы он не показывался на концертах в моем присутствии. А то я непременно схвачу его за его букашечьи лапки и засуну в контрабас через резонаторное отверстие, пускай он там всю жизнь играет концерты и поет арии в свое удовольствие. Прощайте, любимый мой Валтазар, и не забрасывайте скрипки!
С этими словами господин Винченцо Сбиокка обнял остолбеневшего Валтазара и сел в коляску, которая быстро укатила прочь.
— Разве я не прав, — сказал про себя Валтазар, — разве я не прав: этот жуткий бесенок, этот Циннобер заколдован и насылает на людей нечистую силу.
В тот же миг мимо промчался какой-то молодой человек, бледный, растерянный, безумие и отчаяние были написаны на его лице. У Валтазара защемило сердце. Ему показалось, что это кто-то из его друзей, и он поспешил за ним в лес.
Пробежав шагов двадцать — тридцать, он различил референдария Пульхера, который остановился под высоким деревом и, устремив взгляд в небеса, говорил:
— Нет!.. Нельзя больше терпеть этот позор!.. Все надежды моей жизни погибли!.. Впереди только могила… Прощайте… жизнь… мир… надежда… и ты, любимая…
И отчаявшийся референдарий вынул из-за пазухи пистолет и приставил его к своему лбу.
Валтазар бросился к нему с быстротой молнии, выхватил у него и отшвырнул пистолет и воскликнул:
— Пульхер! Скажи на милость, что с тобой, что ты делаешь!
Несколько минут референдарий не мог прийти в себя. Он в полуобмороке опустился на траву; Валтазар сел рядом и стал говорить ему всякие утешительные слова, какие только был способен сказать, не зная причины его отчаяния!
Сто раз спрашивал Валтазар, что же это за беда такая случилась с референдарием, если у того возникла черная мысль о самоубийстве. Наконец Пульхер глубоко вздохнул и начал:
— Тебе известны, дорогой друг Валтазар, мои стесненные обстоятельства, ты знаешь, что все свои надежды я возлагал на вакансию тайного экспедитора, открывшуюся у министра иностранных дел; ты знаешь, с каким усердием, с каким прилежанием готовился я занять эту должность. Я представил свои труды, которые, как я узнал, к своей радости, получили полное одобрение министра. С какой уверенностью явился я сегодня утром на устный экзамен!.. В кабинете я застал уродливого недомерка, знакомого тебе, наверно, под именем господина Циннобера. Советник посольства, которому поручили провести экзамен, приветливо встретил меня и сказал мне, что этого же места домогается и господин Циннобер, ввиду чего он, советник, будет экзаменовать нас обоих. Затем он тихонько шепнул мне на ухо: «Можете
