— Вы откуда?
Ему потребовалось мгновение, чтобы сориентироваться — главной целью пьяницы были деньги, но легкий разговор мог увеличить его доход. Но тут ему в голову пришла новая мысль. Он спросил:
— Вы ведь не социальный работник, верно?
Я переложил трость в другую руку:
— Вряд ли.
Алкаш расслабился и уселся рядом. От его одежды и тела разило мочой, грязью, нищетой и Бакфастом. Я постарался не задохнуться, и он сказал:
— Я из Ньюкасла.
— Ну да, вы и Кевин Киган.
— И Алан Ширер, не забывайте. Он хороший парень, как-то дал мне пятерку за то, что я присмотрел за его машиной.
— Зачем вы приехали в Голуэй?
Вопрос его озадачил. Стая пьяниц взывала к нему, в их голосах слышалось нетерпение. Он слишком долго со мной возился. Вся стратегия заключалась в быстроте — получил и смылся. Мне было наплевать, зачем он подошел, но для него это было важно. Он прищурился и заметил:
— Слышал, правительство дает деньги на что попало. Если у вас есть собаки, вы можете даже на них деньги получить.
Я решил избавить пьяницу от необходимости совершить привычный ритуал, достал несколько бумажек и протянул ему. Он быстро сунул деньги в карман пальто, на случай если я передумаю, но скорее всего — чтобы стая не разобрала, сколько я ему дал. Лояльность не самая популярная черта на улицах. На небе появились облака, и я встал.
Алкаш спросил:
— Простите мою смелость, но что случилось с вашим коленом?
— Один мужик меня избил.
Он эту песню знал и кивнул, в глазах отразились воспоминания о том, как били его. Выглядел он на все двадцать лет. Поинтересовался:
— А вы его избили в ответ?
— Еще нет.
Пока он наслаждался моим ответом, я спросил:
— Почему вы не заведете собаку?
— О, я заводил… только я съел ее.
Он видел людей, которые вешались,
засовывали дуло ружья себе в рот
или взрывали себя. Каким-то образом
он научился выносить то, что видел,
и не обращать внимания.
Геннинг Манкелл.
«На неверном пути»
ДА.
Голосование закончилось, и Ирландия ратифицировала договор в Ницце. Мы впервые голосовали в субботу, причем второй раз по этому вопросу. Теперь открылся путь для расширения, и многочисленные новые страны могли присоединиться к Европейскому союзу. На Шоп-стрит неирландцы улыбались и говорили «Привет!». Обычно они ходили опустив головы, пребывая в глубокой депрессии. Я всегда винил в этом погоду.
Я намеревался навестить свою мать. Зашел в пекарню Гриффина и купил яблочный торт. Как обычно, там была очередь. Один мужчина сообщил:
— Вашингтонский снайпер убил еще одного.
Все высказали свое мнение, и потом, как всегда случается в Ирландии, разговор перешел на политику. Женщина заявила:
— Этот договор в Ницце, он навредит нашему нейтралитету.
Другая женщина, постарше, до сих пор молчавшая, сказала с легким сожалением в голосе:
— Это печенье из Ниццы такое вкусное.
Граттан-роуд всегда была бедным родственником Салтхилла. Здесь был пляж, но канализация проходила опасно близко. Даже в самые солнечные дни воздух здесь был сероватым. Приют находился на пустынной улочке, довольно далеко от моря. Мне пришлось спрашивать у прохожих дорогу. На скамейке сидел старик в матерчатой кепке и меланхолично обозревал горизонт. Когда я задал старику вопрос, мне сначала показалось, что он не услышал. Я хотел повторить попытку, но он откашлялся и сплюнул мокроту почти на мой ботинок. Сказал:
— Тебе нечего там делать, сынок.
Сынок!
Постоянно кипящий во мне гнев готов был вырваться на поверхность. Мне хотелось крикнуть: «Слушай, старый козел, кончай выпендриваться!»
Старик взглянул на меня. Белки глаз у него пожелтели, а нос практически ввалился. Он спросил:
— Знаешь, сколько мне лет?
Срать я хотел на его возраст. Я сказал:
— Понятия не имею.
Он снова откашлялся, я немного отступил, но он харкать не стал. Наверное, больше ничего не осталось. Он продолжил:
— Чертовски стар, вот какой я древний. Живу с дочерью, она меня ненавидит. На весь день ухожу из дому. Знаешь, как трудно убивать время?
Я знал.
Тут он вытянул вперед руку: под клетчатым пиджаком потрепанные манжеты и, надо же, запонки. Сколько же ему лет? Он показал пальцем и прохрипел:
— Ночлежка, которую ты ищешь, вон там, второй поворот направо.
— Спасибо.
Мне захотелось протянуть руку, коснуться тощего плеча, утешить старика. Но что я мог ему наврать?
Я оставил яблочный торт рядом с ним на скамейке, но он не обратил на него внимания. Спросил:
— У тебя в этой дыре близкие?
— Мать.
Он кивнул, как будто уже много раз слышал эти ужасные истории.
— Сынок.
— Да?
— Хочешь сделать своей мама одолжение?
Хочу ли я?
Но попытался:
— Да.
— Положи ей на голову подушку.
В своей жизни я встречал буквально тысячи людей, говорю с учетом ирландской манеры преувеличивать. Мне попадались разные типы
мошенников
бывших заключенных
насильников
бродяг.
А долгие годы спустя я встречал людей
печальных
одиноких
в депрессии
потерявших веру в себя.
Но никому не удавалось достать меня так, как этому старику. В моей памяти возникла песня «Река для него», ранняя Эммилоу, в которой она стенала и жаловалась.
Если в смысле лирики моим идеалом был Джонни Дюган, то в смысле мелодии, с моей точки зрения, ей не было равных. Когда я подходил к приюту, мое сердце упало. Дело было в шторах на первом этаже. Они свисали с погнутой рейки и были скучного, коричневого цвета. Мне, мужчине, не полагалось разбираться, грязные они или нет.
Я разбирался.
Шторы были загвазданы. Так в Бохерморе говорят о грязи. На двери название: «Святая Джуд». Буква «Д» отвалилась, и получилось: «Святая жуд».
Действительно, патронесса всех безнадежных больных. Я позвонил, услышал, как поворачивается в двери ключ. Звук удивительно напоминал о Маунтджойе. Дверь открыла женщина средних лет и спросила:
