Всё затихло. Снег взрыхлен санками и подошвами маленьких ботинок, под ним виднеются толстые сосновые корни. Санки стоят рядком у стены дома. Следы колясок ведут к остановке трамвая, как лыжня. Скоро их укроет только что начавшийся снегопад. Снежинки величиной с блюдце бессильно опускаются на землю.
Единственный настоящий звук, что доносится сюда через стекло, – щебет птиц. Может, уже весенний – я не разбираюсь. Иногда осенью, когда я проветриваю кухню, в щель пробирается птичка. Коричневая, маленькая. Может, после внезапного наступления холодов ее влечет тепло дома? Заскочит внутрь и хлопает крыльями, таращит глаза, непостижимая. Зажмурившись и прикрывая голову руками, я вхожу на кухню, чтобы раскрыть окно пошире и тут же убежать, надеясь, что гостья найдет выход сама. Сердце бьется, как пташка. А в морозные зимние дни они сидят на ветвях деревьев, распушив друг перед другом перья, и то жмутся друг к другу, то задиристо чирикают.
Я открываю окно спальни. Воздух бескрайний, сбрызнутый чем-то животным. Весна приходит каждый год, ничего ошеломительного в этом нет, ничего революционного, но я мгновенно узнаю перемену, ее запахи и звуки. Течка, помет, листва. Неприкрытые останки осени и нежные ростки, еще скрытые в стволах. Весенние каникулы – вся эта мокрота, сквозь которую надо пробираться. Потом тепло, постепенное нагревание земли. Лето. И мы будем идти по пляжу? Есть мороженое? Купаться? В обновленных – или заново отлаженных – телах?
Душ обычно помогает. Постоять под проточной водой. Потом надеть свежую одежду – тогда есть шанс войти в новое состояние. Но сейчас я не принимаю душ, не смазываю кожу лосьоном с блестками. Надо бы сделать уборку в ванной. Выставить на полку мыло в красивом флаконе, ароматические свечи, ракушки. Расстелить махровое сердечко на кафельном полу. И еще: погладить старинную скатерть, сполоснуть бокалы с верхней полки кухонного шкафа, вытереть их насухо бумажными полотенцами. Спланировать вечер: может быть, кто-то должен произнести речь? Прочесть стихотворение? Кто-то должен фотографировать. Нужно молоко, если кто-то любит кофе с молоком. Чтобы у курильщиков на балконе была пепельница. Сейчас самое время принять горячую ванну или остричь волосы кухонными ножницами. Но я не вынесу возбуждения, резких движений. Перепадов температуры. И ванны у нас нет, ни у кого нет ванны, такие времена. Да и хватает меня лишь на пару минут, потом надоедает лежать, раздражает бездействие, полусидячая поза, и вода остывает так быстро, что не приносит наслаждения даже в те короткие мгновения, что еще горяча. И шок от вида собственного тела, пористость размокшей кожи, ее неизменный оттенок, такой бесспорно определенный, навеки данный, и пигментные пятна, и отметины (cherry angioma), и всё это прямо у меня под носом.
Я не достаю нарядную юбку и нейлоновые колготки, не кладу их на безупречно гладкое покрывало. Мне тяжело выбирать, тянуться за тем и за другим, нагибать шею, поворачивать голову, перебирать ворох одежды, брошенной на стул и на спинку кровати, деловито выдвигать ящики. Но я помню: принятие решения приносит облегчение, и выбор обычно оказывается верным или, по крайней мере, сносным.
Иду к гардеробной, просто иду, захожу внутрь. Это каморка пару метров глубиной, на стенах полки снизу доверху, так что мне нужен табурет. На полу старый линолеум, а полки мы покрасили белым сразу после переезда. Прямо поверх старой краски, не шкуря. Закрасили пятна, мгновенно избавились от трещин. Мои полки чередуются с полками Клауса. С моих свисает трикотажное старье, падает на пол. У него несколько пар джинсов, тысяча футболок – большинство из девяностых – и два свитера, изъеденных молью.
На самой верхней полке: рваные сумки. Электрическая щетка в фабричной упаковке. Свитера. Экологичные подгузники старших братьев, ни разу не использованные.
И еще: фильмы, журналы, пластиковые браслеты, ангел, книга о Ванессе и Вирджинии (сестринство, A Very Close Conspiracy), внутри нее помятый листок, на котором – слова из тех больничных дней, которые я не в силах прочесть. Которые я никогда не прочту. И кусочек отсохшей пуповины.
Больнично-зеленая пижамка.
Я провожу пальцем по ткани.
Мягкая-мягкая.
Медленно покрываю свое тело слоями ткани. Всё застиранное, всё плохо сидит. Ночную рубашку не снимаю. Пусть всё висит на мне, мятое. Текстиль липнет к телу, каким бы натуральным и заношенным ни был. Огромная куртка, внутри я. Та самая куртка, что и тогда, в тот раз, под ней умещаются термобелье, тренировочные штаны, прогулочные штаны, два свитера, шерстяная манишка. Только груди тесно: там всё еще туго накачанные мешки с проступающими венами, молочные бидоны. Остальная плоть рассосалась, не оставив запаса, пространства для маневра. Нет излишеств молодости: жира и мускулов. Уже через пару дней в больнице живот запал, выступили треугольные скулы. Самые узкие джинсы надеваются легко и сидят мешковато. Под пупком пористый бугорок растянутой кожи. С ноября по апрель я всегда чуть бледней, чуть слабей обычного, в горле першит. Но в тот раз я была иссушена по-новому. Горло сузилось. Слюна перестала поступать в рот. Не хватало сил жевать. Непристойность утоления голода в присутствии маленького, невинного другого, который может не выжить. Я ела, только чтобы не ослабеть. А теперь ем с охотой. Сыр, масло, шоколад, бразильские орехи, венские слойки, яблоки «Розовая леди». Но не охапки веганского корма. Ничего такого, что надо с силой перерабатывать, переваривать. Не бобовые, не мясо, не каши.
Кожа истончилась. Красные следы от герпеса – будто напоказ. На щеках, на лбу, до самого подбородка. Вот цена этой зимы. Как зубы, чернеющие от кофе, который я вдруг начала пить, каждый день, больше, чем надо, через силу, даже когда совсем не хочется, поздними вечерами. От кофе меня прошибает холодный пот, бьет озноб, мучает бессонница, от прогорклого вкуса не помогают ни зубная нить, ни щетка. Кофе проникает во все щели и отверстия рта, оставляет несмываемые пятна. Я уже не из племени белозубых. Да и не хочу к ним. Я требую, чтобы всё, что происходит со мной сейчас, оставило отметины. Я требую следов в виде ржавых медалей на коже. Она у меня всё еще жирная, время от времени вскакивает прыщ – тогда я чувствую себя юной. Лицо часто воспаленно, краснеет и блестит. Но и морщины есть, даже над верхней губой имеются: четыре вертикальные и одна горизонтальная. В уголках глаз – новые отметины, похожие на павлиньи хвосты. Всё глубже и глубже. Под носом кожа по-носорожьи грубая, результат пяти – семи простуд за год. На икрах и грудях выступили вены. Свежесплетенные сети капилляров на бедрах. В правом глазу лопнул сосуд. Может быть, так и положено во время родов. Кожа сухая, на тыльной
