продолжает существовать и сохраняет отличие своей идентичности. Так или иначе, утверждать, что одна вещь становится другой, бессмысленно.
Выходит, если можно признать, что мыслить — значит изменяться, то это нужно правильно выразить. Либо меняются свойства мыслящей души, и тогда мы имеем дело лишь с акцидентным порождением: душа не становится другой вещью, по существу она остается той же, но начинает существовать иным способом, то есть изменяется ее состояние, ḥâl. Либо само ее существо претерпевает переворот, вплоть до уничтожения, и тогда речь уже идет о субстанциальном порождении: душа не стала другой вещью, но другая вещь возникла в результате ее разрушения.
4. Идея о том, что психическое становление можно приравнять к возникновению, головокружительна. Она предполагает, что душа не становится своим объектом, но, воспринимая его, погибает, и из ее исчезновения возникает новое существо. Если мысль, всякая мысль, есть субстанциальное порождение, это значит, что индивид, мысля, непрерывно себя утрачивает, чтобы возродиться другим, переродиться в нечто иное. Иными словами, всякая мысль оказывается гибелью и новым рождением уже другой в результате встреч с реальным. Мыслить в таком случае значило бы не свершаться, не продолжать себя, а меняться, уничтожаться и тут же возрождаться другим, без перерыва, без сохранения некоего субстрата, обеспечивающего непрерывность природы. Ментальная жизнь представляла бы тогда собой череду случайных, мимолетных идентичностей, не имеющих сущностного полюса, нескончаемую галерею отпечатков — следов вещей, объединенных лишь именем своего носителя.
Для Авиценны это немыслимое допущение. Те, для кого душа тождественна ее объектам, априори отвергают возможность интеллектуальной изменчивости. Если душа есть ее объект, если она тождественна своему объекту целиком и полностью, это полное тождество уничтожает ее восприимчивость, возможность того, что субстрат, каковым она является, останется открытым для новых аффекций, отличных от той, которая конституирует душу в данный момент. В таком случае душа с первой же своей мысли вся без остатка застывала бы в актуальности. В своем трактате «О разуме» аль-Фараби удачно сравнивает деятельность разума с формовкой в воске, который полностью охватывает материю по всей длине, ширине и глубине, однако именно эту схему полного погружения следует отвергнуть. Иначе первая мысль была бы и последней, не имела бы никакого горизонта перед собой. Едва родившаяся мысль полностью насыщала бы разум. При всей своей очевидной силе она была бы удушающей, изнуряющей, несла бы в себе истощение, подобное тому, о котором говорят применительно к рудной жиле.
5. Примечательно, как аль-Газали, немало критиковавший Авиценну, переносит эти его рассуждения в теологию. В своей книге о божественных Именах он повторяет от своего лица слова Пророка, требующие от каждого принятия в себя свойств Бога (Takhallaqû bi-akhlâq allâh). Человек, жаждущий быть блаженным, должен в каком-то смысле обрести божественные качества. Среди прочих неверных прочтений этой формулы важно подчеркнуть: она не означает, что человек в прямом смысле становится Им, сливается воедино с Ним, что атрибуты Бога становятся атрибутами человека в результате «союза» этих двоих, ittiḥâd (ключевое понятие арабской философии, используемое для обозначения связи, которая устанавливается в мысли между разумом и объектом).
Такой союз не может состояться по очевидным теологическим причинам: ввиду иерархии, неизбывной несоразмерности слуги и Господа, но прежде всего потому, что вообще, как и говорил Авиценна, одно не становится другим. Принцип формального отождествления через становление ложен, и ничто не меняется настолько, чтобы превратиться во что-то иное: каким бы ни был накал, размах становления, оно никогда не может сравняться с порождением сущего.
Но аль-Газали заимствует у Авиценны и еще более захватывающую формулу. В предельной краткости, доступной арабскому языку, она звучит как huwa huwa. Слово huwa соответствует личному местоимению «он», и его повторение может значить: «он, вот этот, есть он, вот тот», подобно тому как мы говорим «это (есть) то» или, скорее, «это тождественно тому». Что как раз и невозможно. Существо не может иметь в субстанциальном плане никакой иной перспективы, никакой иной судьбы, кроме как быть самим собой либо уничтожиться. Чтобы ни утверждал в порыве мысли великий суфий Абу Язид аль-Бистами, мы не меняем свою природу подобно змеям, меняющим кожу во время линьки. Поэтому когда речь идет об отношении между двумя вещами, выражение «huwa huwa» может пониматься только в широком, переносном смысле. Любое рассуждение о слиянии (слиянии через становление и становлении вплоть до слияния) — лишь поэзия; каждое слово о нем — метафора, усиливающая выразительность и убедительность, но не более того.
Давайте поразмышляем, говорит аль-Газали, над строкой аль-Халладжа: anâ man ahwâ wa-man ahwâ anâ, «я тот, кого я люблю, он, кого я люблю,— это я». Что можно прочесть в этом слиянии влюбленных? Конечно, не реальное тождество двух существ, но лишь то ощущение единения, что вызывается восторгом влюбленности. Не то чтобы любящий есть любимый (huwa huwa), скорее всё происходит, как если бы он таковым был. Таким образом, идея отождествления не основывается на некой теории бытия, допускающей полное превращение, она отражает особого рода психологию, психологию wajd, экстаза, эмоции, душевного потрясения, при котором человек растворяется в вещи, в любимом, в Боге, и велика опасность — вплоть до бреда и ереси — спутать «приступ пропадания» (Барт) с уничтожением в реальном растворении. Нет слияния в жизни, говорит, должно быть, теолог, есть лишь фантазии о слиянии, которым язык, гиперболизируя свои образы, может придать видимость абсолюта. Лакан в своей лекции «Третья» говорит то же самое, но немного по-другому: «Речи быть не может о том, чтобы два тела стали одним, чтобы они настолько сблизились, что сжались в одно. Я не зашел так далеко, чтобы вставлять это в свой текст, но скажу, что лучшее, что мы можем сделать в этих знаменательных объятиях, это сказать: „Прижми меня покрепче!“, но мы же не прижимаем другого к себе так, что он лопается,— так что нет в природе никакой редукции к Единому. По-моему, отличная шутка».
6. Выражение «huwa huwa» («он он») имеет, однако, более радикальный смысл, представляющий интерес для мысли. Еще до значения тождественности двух вещей оно обозначает бытие самим собой, и Авиценна использует его для того, чтобы отличить случай Бога от случая всего остального сущего. Только о Боге можно сказать «huwa huwa», то есть «он есть Он», так как Бог есть сам по себе, тогда как всё остальное есть через Него. Бог — единственное существо, необходимое само по себе, и его независимость служит основанием для исключительности его полной самотождественности. Обо всем остальном, следовательно, можно говорить отрицанием: «lam yakun huwa huwa» (то есть «он, huwa,
