постоянно ронял что-нибудь. Перестав громыхать умывальником, он растер вялое бледное тело полотенцем и надел рубашку.
Дочь молча поставила на стол тарелку щей, придвинула хлебницу, перец, соль. Есть не хотелось, но сел к столу, сказал не оборачиваясь:
— Чего ждешь? Ступай. Управлюсь теперь.
Дочь бесшумно исчезла в дверях. Обернулся, чтобы убедиться, что она действительно вышла, и отложил ложку.
Дочь стала не только взрослой, но, кажется, и хозяйкой в доме. Встречает его с работы ночью, когда он приходит пьяный. И он уже привык к этому. Теперь это вызвало раздражение: почему жена свалила все на девчонку? Его присутствие не доставляет ей ничего приятного? А Галке? Дочь, — он и про себя не сразу решился произнести это слово, — презирает его.
Григорий отодвинул тарелку в сторону и, чертя черенком ложки по клеенке, принялся — который уже раз за день! — вспоминать.
Накануне он вернулся из рейса в район и, как водилось у них с дружком Анкундиновым, пригласил приятелей отметить это событие. О том, что в доме, может быть, нет денег, он не подумал, тем более, что на вино у него нашлось. Закуска, как известно, дело второстепенное. Жена и в самом деле приготовила там что-то.
Бутылки уже опустели, когда пришла с завода Галка, в сером камлотовом халате, с подобранными под косынку волосами. Он, Григорий, вряд ли и заметил бы ее: Галка торопливо прошла через комнату и затихла во второй, где у нее был свой угол за гардеробом. На нее обратил внимание Анкундинов, плюгавый человечек с голым яйцевидным черепом, выкрикнул: «Привет рабочему классу!» — и направился следом. Григорий пошел за Анкундиновым, просто так.
Во второй комнате у печки стояла кроватка Танюшки, младшей его дочери. Девочка уже спала, а ему захотелось похвастать перед бездетным Анкундиновым этой здоровушкой.
— М-да, дите невинное, — мычал Анкундинов и навалился на кроватку так, что она наклонилась.
Они, конечно, не обидели бы девочку, что они — звери? Но возле тотчас же появилась старшая дочь.
— Не пугайте, пожалуйста, ребенка.
Сказала брезгливо, словно Анкундинов был один или он, Григорий, был ей чужим. Она думала, что отец пьян и уже ничего не соображает. Он помнил это смутно, однако помнил. Он еще погрозил ей пальцем.
— Дочка! Помолчи! Могу я погордиться своим ребенком?
Но Галка уже загородила собой кроватку.
Они с Анкундиновым потащились обратно и только плюхнулись, один на табуретку, другой на стул, возле стола, как вошел этот, дядя Вася, так называла его дочь. Усатый, бритоголовый, крепкий старик в рубашке-косоворотке с крученым пояском, в триковых брюках и сандалиях, более похожий на деревенского дядьку, приехавшего в гости по случаю праздника, чем на старого мастерового. Он обучил Галку работе на станке.
— Мир честной компании, — сказал старик, остановясь на пороге.
Григорий не успел ответить.
— Дядя Вася! — в дверях второй комнаты стояла Галка.
Григорий обернулся на ее голос. Взгляд дочери полоснул по лицу ненавистью. Она бросилась к старику и, как минутой назад прикрывала собой кроватку, заслонила теперь своим телом дверь в комнату. Григорий еще раз увидел ее лицо, порозовевшее от стыда и гнева.
Никто из присутствующих ничего не заметил. Жена крошила на кухне в винегрет лук. Она никогда не садилась с ними. Григорий огляделся и вдруг увидел окружающее глазами дочери.
На столе зелено поблескивают бутылки, на полу окурки, плевки. Он, Григорий, сидит на стуле верхом, Анкундинов положил ноги в кирзовых сапогах на край тумбочки с радиолой. В комнате гул от старающихся перекричать друг друга неверных, но громких голосов.
— О чем задумался, детина? — на плечо Григория упала тяжелая ладонь шофера Федченки. — А ну, давай, еще по маленькой…
Григорий пил и… не хмелел. Было нехорошо. Сердце замирало, все казалось, вот сейчас он сорвется куда-то в бездну. Из рук выскользнул коробок спичек, побоялся наклониться за ним. Было страшно наклониться, но тут кто-то толкнул, задел локтем. Последнее, что он запомнил, это свой крик, тонкий, исполненный ужаса, и широко раскрытые глаза жены.
Очнувшись, он подумал, что прошло всего лишь несколько минут: над ним было все то же утомленное, поблекшее лицо жены. Она укладывала ему на лоб холодную мокрую тряпку. В окне стоял сноп солнца. Пора было собираться на работу.
Вылив на голову ведро ледяной воды и выпив чашку крепкого огуречного рассола, он отправился в гараж. Возил мешки с мукой и сахаром, детские велосипеды, упакованные в ящики, еще что-то. Петлял по улицам, мчался по шоссе. Все было, как всегда. Только рубаха взмокла от пота, и все время надо было помнить о руках, сжимающих баранку: очень уж неверными стали их движения. И еще он почему-то весь день думал об одном — о старшей дочери. Вспоминал ее крошкой в ползунках, первоклассницей: Галка старательно выводит первую букву чернилами.
Кажется, после седьмого класса их отправили летом в колхоз. Галка привезла оттуда несколько тугих мешочков с заработанной пшеницей, гречкой и горохом. Им дали еще немного деньгами, и она истратила их на подарки — домашние туфли матери, погремушку только что родившейся сестренке и теплый шарф для него, отца. Для себя у нее не осталось ни копейки. Спохватившаяся мать спросила: «А себе? Себе что ты купила?» Галка покраснела: «Мне не надо…»
Григорий даже удивился, как много он мог припомнить. Ведь если разобраться, он и не занимался воспитанием дочери. Просто видел ее, когда бывал дома. Она играла, выполняла уроки, помогала матери по хозяйству, занималась еще чем-то, он никогда не интересовался — чем. Никогда не замечал, как и во что она одета. Теперь он с уверенностью мог сказать, что у нее не было подруг, вернее, они, может быть, и были, конечно, — как же иначе! — но он никогда не встречал их в своем доме.
— Почему? — спросил он теперь себя.
Галка не водила их к себе, стыдилась, боялась, что увидят его, всегда пьяного, сквернословящего. Этого испугалась она вчера, когда вошел старик-мастер. Он, отец, — горькая тайна, которую Галка, наверное, тщательно скрывает от всех. Почему она должна терпеть это? Чем она хуже своих подруг? Он видел этих девчонок, хохочущих, беззаботных, проезжая мимо школы. Галка всегда сдержанна, всегда молчит. Может быть, только при нем?
…Подводил машину к нужному зданию, помогал укрепить в кузове новый груз, снова садился за баранку, а мысли возвращались к одному, громоздкие, непривычные. И сердце сжималось, как вечером за столом, холодело в груди.
Вот он наконец и дома, но что он может сделать, изменить?
За стеной надоедливо стрекотала швейная машина. Жена, видимо, взялась сшить кому-то платье. Это значит — не на
