обманывать младших.
Помолчали. Потом Мефодий спросил:
– А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она!
– Да, иная. Но всё равно тянет.
– Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят.
– Да я боюсь, уже осуждена она.
Фодя даже рот разинул.
– Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?!
– Ага.
Мефодий прыгнул уже по-нехорошему.
– Ну и девки ноне пошли, – покачал он потом головой, подсев к ней. – Не пойму… Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или чёрта – ни-ни. А ты вона что задумала – супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела.
– Думаю я, Фодя, что, кроме мирового порядка, есть всё-таки, как бы тебе сказать… какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не похожий… Как бы тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь… В любой истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции, не вмещается в неё, и то же можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно говорю?
Фодя неопределённо качнул головой.
– Повтори.
– Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе.
– Ого. – Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв, словно проскочил за один миг несколько перевоплощений. – Да ежели ты иль какой-нибудь ещё человек такую дыру найдёт, неужели ты на такую дурь, как Ирка, или на ещё какое существо будешь её тратить?! Окстись! Да за такое… за такое… Вот что, Людок, – вдруг смягчился он, обомлев. – Забудь об Ирке, а? Не твоё дело. Мировой порядок не чёрт, потрепет её как надо – а потом отпустит. Глядишь, девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу человекам это… Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе о Настеньке расскажу. Она ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро – разве это можно! – она их жалеет, и… тссс… тссс…
Эпилог
После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая в мир своей матери, съеденной живьём. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло. Но история эта не прошла даром для её души.
– Уеду я от вас, Фодя, – говорила она старичку, когда встретила его опять как-то вечером во дворе. – Не по мне эта ваша Настенька с её загробной стряпнёй, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас они и по земле ходят в телесном виде. Хотя я и люблю их по-своему…
– Не соображаешь ты ничего о тенях, – сурово оборвал её Фодя. – Тень – она, ангел мой, не проста, по тени многое понять можно.
Но Фодя не прыгнул, однако же, никуда.
– Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему.
И Люда пошла к Гале.
Галюша встретила её как родную.
За самоваром поговорили о тайнах.
– Я, Люда, тоже ничего в тенях не понимаю. Может, и вправду, как ты говоришь, многие люди в этом веке стали как тени того высшего внутреннего человека. Ну и что ж, Людка, с тенями тоже можно чай пить, – вздохнула Галюша, откусив кусок слоёного пирога. – А может, и Фодя замысловатый тоже прав, имея в виду своё, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и у нас тута тоже тайн хватает. Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских полях и лесах. Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это не под силу. Тут глаз нужен ангельский или ещё там какой, повыше…
Люда вздохнула.
– Права ты, права… А если природа такая, то какова наша душа?.. Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных людей, от Насти и Фоди, сменяю квартиру, но с тобой буду навечно.
В это время кто-то запел во дворе. Охваченная бытием, Люда подошла к окну.
На лужайке, собравшись в кружок, пели шесть обитателей дома номер восемь по Переходному переулку.
Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах.
И почему-то все решили не умирать…
Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло её совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для неё тихий голос Мефодия. Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца) не уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе её, и потянуло Люду вперёд, на просторы, необыкновенные, бесконечные, российские. Вместе со всеобъемлющей Галюшей занесло её вскоре в древний город Боровск, в котором каждая травка, каждый уголок говорили о дальних тайнах, запрятанных в пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озёра Вечности.
В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в небеса, беседовали они о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости…
«С Переходного переулка уеду, – думала Люда. – И найду Бога, Который во мне и Который есть моё истинное Я. Живёт в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную. И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом, и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: “Я есть То”. Всё забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду… Но почему одну Россию не забуду?! – вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса и почти невидимую ауру. – Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: “это” не забуду даже Там, в Вечности. Или… неужели придётся выбирать?!. Нет, нет, нет!!! Всё должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия…»
А между тем в Переходном переулке и около него творилось чёрт знает что. Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы, какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение.
– Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету, и всё! – кричал один потрёпанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался её ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как всё равно кости грешников, трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался…
А под вечер обыватели увидели наконец Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та – на помеле) летала Настенька над своим хозяйством – кладбищем.
Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы её разметались по воздуху – но сделать ничего не могла.
А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далёкое кладбище, откуда ещё виден был дымок угасающего пожара, и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко, и ничего их не могло тронуть – разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в своё время, когда сидела на своём бугре.
Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
– Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет, – упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
Ветер уже вовсю гулял по этому району…
…Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более – ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыжённая. И с недоумения обернулась – что делала и раньше – в кошку, но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: «Кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная». И кошка,
