понять. В них не было чего-то, к чему я привык в своем мире. Они были как дети, что ли.
— Прошивка делается наноботами, да, — ответил Роман, поднося к сгибу моего локтя этот свой гаджет. — Мы их настроили на полиграфе. С одной стороны, так никто не делает, с другой — настройка получается как настоящая. Вот только если бы мы в современный метрический центр сунулись, он бы тебя моментально расколол. А так... Все, готово! Не больно было?
— В смысле, все? — я посмотрел на свою руку. А где, кстати, след от катетера? Ни синяка, ни дырки не осталось...
— Клим Павлович Вершинин, год рождения тысяча девятьсот семьдесят третий. Нижнеудинск, — перечислил Роман. — Добро пожаловать в научно-исследовательский институт номер сто двадцать два. Согласие пока еще не получено, заявление в отделе кадров увидят только утром.
— Кстати, ты же мне так и не ответил! — вспомнил вдруг я. — Чем занимается ваш институт? Научным оккультизмом?
— Я же сказал — белым шумом, — усмехнулся Роман. — Пожалуй, это самое близкое, как можно коротко обозвать нашу область исследований.
— Звучит красиво, но ни черта не понятно, — хохотнул я.
— Мы исследуем то, что когда-то отбросили, как нечто незначительное, — сказал Роман. — Проверяем то, что считалось невозможным, абсурдным или глупым. Как получилось с научным оккультизмом когда-то. В тридцатых годах двадцатого века исследования были заброшены, экспедиции прекращены. И уже много позже только сообразили, что...
— Роман Львович, — Настя подмигнула и намекающе мотнула головой в сторону двери. — Мы же сможем болтать по дороге?
— А нам опять надо будет лезть через вентиляцию и все такое прочее?
— Нет, конечно, — Настя открыла дверь. — Теперь можем идти по-человечески.
— Так на чем я остановился? — сказал Роман, двинувшись к двери.
— На научном оккультизме, — ответил я. — Что потом оказалось, что... А чем, кстати, занимается этот самый «научный оккультизм»?
— Исследованием паранормальных явлений, а также сверхъестественных и экстрасенсорных способностей человека, — вместо Романа ответила Настя. — А также прикладной этнографией и прочими смежными дисциплинами.
— Серьезно? — я даже остановился. — А я думал, что ерунда это все, а про засекреченные научные исследования в этой области — это байки.
— Вооот! — Роман поднял палец и расхохотался. — Поэтому я и сказал, что мы занимаемся «белым шумом». Такими вещами, которые никто и никогда не примет всерьез. А мы принимаем. Просеиваем сквозь пальцы шляк всяких лженаучных теорий, народных баек и городских легенд, чтобы обнаружить среди кучи мусора золото настоящего открытия.
— А это, значит, лабораторный корпус? — спросил я, разводя руками вокруг.
— Старый корпус, — сказал Роман. — Он стоял законсервированным лет десять. Или даже больше.
Я спиной почувствовал, как Настя напряглась. И напрягся тоже на всякий случай. Принялся «обнюхивать» пространство в поисках возможной опасности.
— А куда делся новый? — спросил я.
— Понимаешь, какое дело... — замялся Роман. — Кое-кто считает, что эксперимент тогда не вырвался из-под контроля вовсе...
— Клим, новые лаборатории частично разрушены, — перебила его Настя. — И частично оказались в зоне пространственно-временной флуктуации или как вы там ее называете теперь?
— Граница тридцать два, — сказал Роман и вздохнул. Нахмурился.
Какая-то интрига. То ли что-то просто пошло не так, то ли намеренно сломали, чтобы получилось, как получилось.
— Сложная для меня тема какая-то, — сказал я. — То ли сломали, то ли само сломалось. Лабораторный корпус. Флуктуация. А я-то ко всему этому какое отношение имею?
— Самое прямое, — весело ответила Настя. И победно посмотрела на Романа, будто они о чем-то спорили, и она оказалась права.
Глава 8
Бывают иногда неприятные ощущения, сказал карась, когда кухарка соскабливала с него чешую.
Генрик Сенкевич «Семья Поланецких».
Ну вот все и стало потихоньку вставать на свои места. Некоторое время назад, пару лет или вроде того, Настя и Роман говорили по очереди, иногда спорили, но без принципиальных разногласий, а скорее шутливо, о формулировках. Итак. Основан этот научно-исследовательский институт белого шума был еще до октябрьской революции, вместе с другими институтами, лабораториями и бюро, нацеленными на производство нового крутого оружия. Ну и «на сдачу» поставили и соловецкий институт. В основном в целях изучения северо-западных народов и их особых умений. И использования оных умений в военной разведке. Потом случилась первая мировая, революция и гражданская война. И про сто двадцать второй как-то подзабыли за всей этой суматохой. И очень удивились, обнаружив там десяток энтузиастов-сотрудников, которые, кажется, даже не заметили социальных потрясений и смены формаций, а продолжали как хомяки таскать в свою научно исследовательскую норку материалы про карельских колдунов, саамских шаманов и поморские мифы. Трогать этих блаженных не стали. Но достроили к институту причал, ангар для подводных лодок и парочку маяков. Но потом началась вторая мировая.
После войны институт пришел в полнейший упадок. В научном оккультизме, который тогда еще так не называли, усмотрели сходство с «Наследием предков», всех этнографов на всякий случай сослали куда подальше... Мда, можно подумать, что Соловец — это курорт на черноморском побережье Кавказа, здравница и житница...
В общем, институт стоял заброшенным.
Сторож с ружьем, две злобные псины и забор с мотками колючки по верху.
И так было до семидесятых. Когда неожиданно в народе, а главное — в верхах, снова всколыхнулся интерес ко всякому оккультному и экстрасенсорному. Тогда про НИИ снова вспомнили, сделали его частью проекта «Орион», понастроили новых корпусов, возвели несколько жилых кварталов, отправили в Соловец разных научных сотрудников, инженеров, механиков и лаборантов. Город, который к этому моменту почти захирел, снова воспрял, аки феникс. Но тут случилась перестройка.
Которая в моем мире все поломала, а в этом — запустила настоящий ренессанс всего, что касается науки и ученых. В девяностых была сформулирована концепция научного оккультизма, Проект «Орион» свернули, вместо него развернули кое-что другое...
За НИИ 122 закрепился страшненький статус надзирателя за всея советской наукой, главной задачей которого было тщательно проверять, не выбросили ли товарищи ученые из других институтов что-то полезное в мусорную корзину. С одной стороны, дело полезное, с другой — вслед за чудаковатыми «ангелами сто двадцать два» всегда приходили гораздо менее приветливые люди. Чтобы проверить, настоящий ли был недосмотр или сознательный саботаж...
Путаница, которой воспользовались мои новые друзья, была
