заживут своей жизнью в сотнях растений и животных; каждая молекула унесет с собой свое особое восприятие мира, каждая будет довольна своим новым существованием, но что станется со мной? Я утрачу все чувства до последней частицы, как только закончится мой, вместе с Блитцовским, распад. Как я отныне буду думать, горевать или радоваться, надеяться, отчаиваться? Меня больше не будет. Я предамся мечтам и размышлениям, поселившись в каком-нибудь неведомом животном, скорее всего в кошке; мой кислород вскипит от злости в другом существе, возможно в крысе; мой водород унаследует еще одно дитя природы — лопух или капуста, и я подарю им свою улыбку и надежду на лучшее; скромная лесная фиалка, поглотив мою углекислоту (честолюбие), размечтается о броской красоте и славе — короче говоря, мои компоненты вызовут не меньше чувств, чем раньше, но я никогда об этом не узнаю, все будет для блага других, я же совсем выйду из игры. И постепенно, с течением времени я стану убывать — атом за атомом, молекула за молекулой, пока не исчезну вовсе; не сохранится ничего, что составляло мое «я». Это любопытно и впечатляюще: я жив, мои чувства сильны, но я так рассредоточен, что не сознаю, что жив. И в то же время я не мертв, никто не назовет меня мертвым, я где-то между жизнью и смертью. Подумать только — века, эры проплывут надо мной, прежде чем моя последняя косточка обратится в газ и унесется ветром. Интересно, каково это — беспомощно лежать так долго, невыносимо долго и видеть, как то, что было тобой, распадается и исчезает, одно за другим, словно затухающее пламя свечей, — вот оно дрогнуло и погасло, и тогда сгустившийся мрак… — но нет, прочь, прочь ужасы, давайте думать о чем-нибудь веселом!
Моему бродяге восемьдесят пять, есть основания надеяться, что он протянет еще лет десять — пятьсот тысяч лет по микробному исчислению времени. Да будет так! ⟨…⟩
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вскоре после появления на Блитцовском мне пришлось объяснять, из какой страны я прибыл. Это был очень деликатный вопрос. Разумеется, я мог, по обыкновению, сказать правду, но кто бы принял ее на веру? Можно бы выдать за правду и толковую ложь, но назовись я американцем из рода колоссов, достающих головой звезды, меня тотчас бы упрятали в сумасшедший дом.
На местном наречии холерный микроб называется «буилк», это эквивалентно латинскому «lextalionis», что означает — впрочем, я позабыл, что это означает, можно обойтись хорошим словом «буилк», его здесь произносят с уважением. Я обнаружил, что мои соседи никогда не видели выходцев из Главного Моляра и понятия не имеют, на каком языке там говорят. Главный Моляр — левый зуб мудрости Блитцовского. В дентине этого зуба есть чрезвычайно тонкие нервные волокна, которые расположены горизонтально и пересекают вертикальные толстые, как тростниковые заросли, волокна под прямым углом. Я соврал, что родом из одного из них — северо-западного. ⟨…⟩⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В те дни жизнь улыбалась нам — и мне, и другим ребятам. Я говорю «ребятам», потому что мы все еще чувствовали себя ребятами и называли так друг друга по старой привычке, и это было естественно — мы и сами не заметили, как перешагнули мальчишеский рубеж. Десять лет мы проходили вместе курс наук. Мне было семьдесят восемь (по микробному исчислению), но выглядел я ничуть не старше, чем тридцать лет тому назад, когда впервые появился на Блитцовском; тогда мне было двадцать шесть — двадцать семь по человеческому исчислению.
Возраст моих приятелей приближался к пятидесяти; по человеческим представлениям, им можно было дать лет двадцать пять — двадцать восемь. Десять прошедших лет сказались на их внешности, они постарели — это было видно с первого взгляда. Я же совсем не изменился за это время. Прошло тридцать лет, мне казалось, что я прожил здесь целую жизнь, но прошедшие годы не состарили меня внешне и на день. Я был молод душой и телом, сохранял юношескую подвижность и силу. Приятели диву давались, да и я тоже. Я много размышлял над этой загадкой. Может, во мне оставалось что-то человеческое? Я пробыл микробом почти целый человеческий день. А вдруг мое сознание вело отсчет по микробному времени, а тело — по человеческому? Я не мог ответить на этот вопрос, я ничего не знал наверняка и, будучи немного легкомысленным от природы, довольствовался тем, что был счастлив. Приятели воздавали должное загадке моей затянувшейся молодости; как только иссякал источник научных головоломок, они неизменно возвращались к феномену моей молодости и обсуждали его заново. Они, конечно, хотели, чтобы я помог им разобраться в теории вопроса, и я жаждал помочь, ибо настоящий ученый скорей откажется от еды, чем от возможности порассуждать, но что-то меня удерживало. Если говорить начистоту, я как ученый должен был предоставить в их распоряжение все относящиеся к делу факты, которыми располагал, а следовательно, раскрыть секрет своего прежнего существования и сообщить им, ничего не утаивая, все подробности. Трудно преувеличить сложность ситуации. Я хотел, чтобы товарищи по-прежнему уважали меня, а гигантская ложь — не лучший способ сохранить уважение. ⟨…⟩
Приятели заподозрили что-то неладное. Почему я увиливаю от ответа, мямлю, пытаюсь перевести разговор на другое, как только заходит разговор о моей непреходящей молодости? Пошли шепотки. При моем появлении ни одно лицо не освещалось приветливой улыбкой. Там, где меня, бывало, ждала радостная встреча, мне лишь небрежно кивали; вскоре наша компания раскололась, разбрелась кто куда, и я пребывал в одиночестве и унынии. Раньше чувство радости не покидало меня, теперь я был постоянном в дурном расположении духа.
Обстоятельства изменились, они требовали, чтобы изменился и я. Мне, их рабу, пришлось подчиниться. У меня была одна-единственная возможность вернуть любовь и доверие приятелей — пролить свет на предмет спора, откровенно рассказав им о своем прежнем человеческом существовании, и нести ответственность за последствия. Я целиком подчинил себя цели — найти лучший способ действий. Как быть: рассказать свою историю сразу всей компании или — это, пожалуй, умнее — опробовать ее на двух приятелях, обратить их, если удастся, на путь истины, а с их помощью убедить и остальных? После долгих размышлений я решил остановиться на втором варианте.
Нас было двенадцать. Все, как говорится, из хороших семей. Мы не были ни знаменитостями, ни аристократами, но в нас текла кровь двенадцати великих семей — источника наследственной аристократии всех монархий на Блитцовском. Ни один из нас не имел в фамилии гласных, хотя благородное происхождение обязывало нас заслужить
