Спрятав книжку, он почувствовал, что пик мерзостного ощущения уже прошел и он вполне в силах дойти до стойки и взять что-нибудь выпить. Ему хотелось текилы, но, добравшись до бармена, он почему-то взял «смирновки», которую терпеть не мог. Проглотив порцию прямо у стойки, он взял еще одну и пошел назад к своему столу. У него успел появиться сосед, мужик лет сорока с длинными сальными волосами и бородкой, одетый в какую-то несуразную курточку с вышивкой, — по виду типичный бывший хиппи, один из тех, кто не сумел вписаться ни в прошлое, ни в настоящее. На шее у него висел большой медный крест.
— Простите, — сказал Татарский, — я здесь сидел.
— И садись на здоровье, — сказал сосед. — Тебе что, весь стол нужен?
Татарский пожал плечами и сел напротив.
— Меня Григорием зовут. — приветливо сказал сосед. Татарский поднял на него утомленные глаза.
— Вова, — сказал он.
Встретившись с ним взглядом, Григорий нахмурился и жалостливо покачал головой.
— Во как колбасит тебя, — сказал он. — Нюхаешь?
— Так, — сказал Татарский. — Бывает изредка.
— Дурак, — сказал Григорий. — Ты только подумай: слизистая оболочка носа — почти что открытый мозг… А откуда этот порошок взялся и кто в него какими местами лазил, ты думал когда-нибудь?
— Только что, — признался Татарский. — А что значит — какими местами? Какими в него местами лазить можно, кроме носа?
Григорий оглянулся по сторонам, вытащил из-под стола бутылку водки и сделал большой глоток из горлышка.
— Может, знаешь, был такой писатель американский — Харольд Роббинс? — спросил он, пряча бутылку.
— Нет, — ответил Татарский.
— Мудак он полный. Но его читают все учительницы английского. Поэтому в Москве так много его книжек, а дети так плохо знают язык. У него в одном романе фигурировал негр, ебырь-профессионал. который тянул богатых белых теток. Так этот негр перед процедурой посыпал свою…
— Понял, не надо, — проговорил Татарский. — Меня вырвет сейчас.
— …свою огромную черную залупу чистым кокаином, — с удовольствием договорил Григорий. — Ты спросишь: при чем здесь этот негр? Я тебе отвечу. Я недавно «Розу Мира» перечитывал, то место, где о народной душе. Андреев писал, что она женщина и зовут ее Навна. Так мне потом видение было — лежит она как бы во сне, на белом таком камне, и склонился над ней такой черный, смутно видимый, с короткими крыльями, лица не разобрать, и, значит, ее…
Григорий притянул руками к животу невидимый штурвал.
— Хочешь знать, что вы все употребляете? — прошептал он, приближая к Татарскому искаженное лицо. — Вот именно. То, чем он себе посыпает. И в тот момент, когда он всовывает, вы колете и нюхаете. А когда он вынимает, вы бегаете и ищете, где бы взять… А он все всовывает и вынимает, всовывает и вынимает…
Татарский наклонился в просвет между столом и лавкой, и его вырвало. Осторожно поднял глаза на бармена: тот был занят разговором с кем-то из посетителей и вроде ничего не заметил. Поглядев по сторонам, он увидел на стене рекламный плакат. Изображен на нем был поэт Тютчев в пенсне, со стаканом в руке и пледом на коленях. Его проницательно-грустный взгляд был устремлен в окно, а свободной рукой он гладил сидящую рядом собаку. Странным, однако, казалось то, что кресло Тютчева стояло не на полу, а на потолке. Татарский опустил взгляд чуть ниже и прочел слоган:
UMOM ROSSIJU NYE PONYAT,
V ROSSIJU MOJNO TOLKO VYERIT.
«SMIRNOFF»
Все было спокойно. Татарский разогнулся. Он чувствовал себя значительно лучше. Григорий откинулся назад и сделал еще один глоток из бутылки.
— Отвратительно, — констатировал он. — Жить надо чисто.
— Да? А как это? — спросил Татарский, вытирая рот салфеткой.
— Только ЛСД. Только на кишку, и только с молитвой.
Татарский помотал головой, как вылезшая из воды собака.
— Где ж его взять-то?
— Как где? — оскорбился Григорий. — Ну-ка, перелезай сюда.
Татарский послушно встал со своего места, обошел вокруг стола и подсел к нему.
— Я их уже восемь лет собираю, — сказал Григорий, вынимая из-под куртки небольшой альбом для марок. — Глянь-ка.
Татарский раскрыл альбом.
— Ни фига себе, — сказал он. — Сколько их тут разных.
— Это что, — сказал Григорий. — У меня здесь только на обмен и на продажу. А дома у меня две полки таких альбомчиков.
— А они что, все по-разному действуют?
Григорий кивнул.
— А почему?
— Во-первых, разный химический состав. Я сам глубоко не вникал, но к кислоте всегда что-то подмешано. Фенаминчик там, барбитура или еще что. А когда всё вместе действует, эффект получается кумулятивный. Но все-таки самое главное — это рисунок. Ты ведь никуда не можешь деться от факта, что глотаешь Мэла Гибсона или красную гвоздику, понимаешь? Твой ум это помнит. И когда кислота до него доходит, все идет по намеченному руслу. Трудно объяснить… Ты ее вообще ел хоть раз?
— Нет, — сказал Татарский. — Я больше по мухоморам. Григорий вздрогнул и перекрестился.
— Тогда чего тебе рассказывать. — сказал он, поднимая на Татарского недоверчивый взгляд. — Сам понимать должен.
— Да я понимаю, понимаю, — сказал Татарский небрежно. — А вот эти, с черепом и костями, их тоже кто-то берет? Есть любители?
— Всякие берут. Люди ведь тоже всякие.
Татарский перевернул страницу.
— Ух ты, красота какая, — сказал он. — Это Алиса в Стране чудес?
— Ага. Только это блок. Двадцать пять доз. Дорогой. Вот эта хорошая, с распятием. Только не знаю, как она на твои мухоморы ляжет. С Гитлером не советую. Сначала круто, но потом обязательно будет несколько секунд вечных мучений в аду.
— Как это — несколько секунд вечных мучений? Если всего несколько секунд, то почему они вечные?
— Это только пережить можно. М-да. А можно и не пережить.
— Понял, — сказал Татарский, переворачивая страницу. — А твой глюк по «Розе Мира» — он у тебя от какой был? Здесь она есть?
— Не глюк, а видение, — поправил Григорий. — Здесь такой нет. Это редкая марочка была, с драконом-победоносцем. Из немецкой серии «Bad trip Иоанна Богослова»[11]. Тоже не советую. Они чуть повыше обычных и поуже, и твердые такие. Даже скорее не марочка, а таблетка с наклейкой. Много вещества. Знаешь, я бы тебе вот эту посоветовал,
