торгах. Тихий гнусавый голос усиливал впечатление нереальности происходящего. Полковник называл пункты, которые Ловенецкому предстояло посетить и проблемы, на которые следует обратить особое внимание. Некоторые станции получили фотографическое оборудование, и Ловенецкому предстояло обучить нескольких унтер-офицеров технике микрофильмирования пересылаемых сообщений. Ловенецкий был удивлён тем, что его умения в фотографическом деле нашли отражение в документах, полученных из училища. Значит, какие-то люди следили, отбирали и систематизировали информацию, записывали и отправляли по инстанции, значит, была какая-то сила, которая влияла на его судьбу, но присутствия которой рядом с собой он не чувствовал.
За этими мыслями Ловенецкий перестал следить за речами полковника, который, не смущаясь тем, что его не слушают, продолжал вещать, шелестя инструкциями и циркулярами. Ловенецкий понял лишь одно – сегодня ему опять предстоит ехать в какую-то глухомань, ночевать неизвестно где и выполнять работу, сути которой он пока не понимал. Он лишь третий день на службе в армии, и эти проблемы начали несколько утомлять. Слишком уж резка была смена впечатлений, никакому волшебному фонарю из далёкого детства не угнаться.
Полковник выдал Ловенецкому очередной ворох документов, включая билеты на поезд. До отправления оставалось чуть меньше часа, но Ловенецкому не нужно было ехать обратно в Ново-Вилейск, поезд отходил с виленского вокзала. Ловенецкий вышел из штаба в смятении. Полковник сказал ему, что до вокзала его подвезут на попутной упряжке, но у здания штаба стояло три повозки, груженные какими-то тюками. Он осведомился у ездовых, какая из них двинется в путь раньше. Забросив на указанную повозку свой чемодан, Ловенецкий расположился рядом. Тюки были набиты чем-то мягким, они мягко ворочались на каждой выбоине. Ловенецкий опять смотрел по сторонам, замечая новые детали, которые он пропустил по дороге в штаб. Так же, как и в Минске, на улице встречалось много евреев, они даже проехали мимо одного здания, в котором Ловенецкий опознал синагогу. Несмотря на указатели на русском языке, слышалась польская речь и ещё один язык, похожий на русский, который он слышал в Минске.
Поезд уже стоял у перрона, Ловенецкий быстро отыскал свой золотисто-жёлтый вагон и занял место. Он лишь примерно представлял, сколько времени предстоит добираться до места назначения, и попросил кондуктора предупредить заранее. Затем Ловенецкий откинулся на мягкое сиденье и не заметил, как задремал под перестук колёс на стыках рельсов.
Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо.
– Господин офицер, ваша станция! – гудел голос у него над ухом.
Ловенецкий поблагодарил кондуктора, взял свой чемодан и вышел из вагона. Он обошёл хвост поезда и сразу увидел длинные приземистые здания казарм на другой стороне железной дороги, за насыпью. Рядом с казармами пылился под сотнями солдатских сапог большой плац – шли вечерние строевые занятия. Туда он и направился.
Он быстро нашёл штаб и дежурного офицера. Тот быстро посмотрел бумаги и спросил, планирует ли Ловенецкий приступить к своим обязанностям немедленно. Ловенецкий ответил, что можно подождать до завтра. Дежурный офицер распорядился об ужине для Ловенецкого и предложил отвезти в город, в гостиницу или квартиры, арендуемые полком для офицеров. Ловенецкий спросил, нет ли какого-либо помещения при штабе, пусть даже самого неудобного. Его проводили в маленькую комнату с кроватью, столом и тумбочкой, похожую на комнату, в которой он жил в Минске. Ужин принесли туда же, дежурный офицер предложил организовать для Ловенецкого баню.
Впервые за несколько дней он как следует вымылся и постирал бельё. Сытый и чистый, он лёг спать с чувством выполненного долга.
Утром, после завтрака, в штабе его уже ждал начальник станции, пожилой унтер-офицер с вислыми усами и грустным взглядом, похожий на бассета. Сама станция находилась в небольшой рощице, в полуверсте от казарм. Начальник станции, ведя Ловенецкого за собой, обстоятельно рассказывал про свою службу, про голубей, которых любил с детства. Ловенецкий спросил, почему станцией командует унтер-офицер, тогда как другими военно-голубиными станциями командуют капитаны и даже полковники.
– Тут маленькая станция, – ответил унтер, – сотня голубей на одно направление. А другие значительно больше, крепостные станции, на три-четыре направления, по две или три сотни голубей.
За деревьями Ловенецкий увидел высокое двухэтажное деревянное здание, небольшое в периметре, причём второй этаж был выше первого и опоясан узким балкончиком, к которому от земли вела узкая лесенка чрезвычайно хрупкого вида. На перилах балкончика сидели несколько голубей, ещё с десяток птиц кружили в воздухе. Пожилой солдат, запрокинув голову, наблюдал за их полётом с земли, придерживая одной рукой фуражку, чтобы не упала. Он не обратил на Ловенецкого с унтером никакого внимания.
Войдя внутрь станции, Ловенецкий увидел ещё четырёх пожилых солдат, один из которых старым голенищем раздувал стоящий на столе самовар, а остальные трое смирно сидели рядом и следили за процессом. При виде Ловенецкого они встали и невпопад поприветствовали его, причём солдат с самоваром продолжал качать голенище. Ловенецкий улыбнулся, увидев напряжённые бородатые лица, самому младшему солдату было не меньше сорока пяти.
– Здравствуйте, – как можно ласковее ответил Ловенецкий, всем своим тоном давая понять, что не намерен тревожить их устоявшийся мирок и вносить в него сумятицу.
Увидев его улыбку, солдаты расслабились, усевшись на прежние места, продолжив заниматься своими делами.
– Вот, – сказал унтер, обводя рукой комнату, – здесь мы и служим.
Обстановка больше напоминала избу зажиточного крестьянина, чем военный объект. В углу Ловенецкий увидел икону Николая Чудотворца, деревянный пол был чисто выметен, по стенам стояли деревянные лавки, стол посередине был выскоблен, а единственным напоминанием о военном предназначении комнаты были многочисленные инструкции, прибитые к стенам да раскрашенные вручную картинки русско-японской войны.
Вошёл солдат, который смотрел на голубей. В руке он держал большую жестяную кружку.
– Хотите чаю, ваше благородие? – запинаясь, спросил унтер.
– Спасибо, не откажусь, – ответил Ловенецкий.
Он не хотел обидеть отказом этих годящихся ему в отцы людей, ему было бы неприятно причинить им беспокойство или неудобства.
Принесли ещё одну кружку, унтер выложил на стол газету с крупно поломанным сахаром. Ловенецкий протянул руку и взял маленький кусочек, отпив горячего крепкого чаю, налитого ему из пышущего жаром самовара. До этого он ни разу не пил чая вприкуску. Солдаты, увидев, что господин подпоручик пьёт чай совершенно по-свойски, перестали дичиться и разговорились.
После чая унтер повёл Ловенецкого осматривать хозяйство. По шаткой лестнице они взобрались на голубятню. Унтер аккуратно открыл дверь, чтобы не потревожить птиц. Ловенецкий сморщился от специфического запаха, но ничего не сказал. Десятки голубей смотрели на него бессмысленным взглядом. Он ожидал увидеть белых почтовых голубей, но на насестах сидели в основном сизари. Унтер аккуратно взял с насеста ближайшего
