вот какие ребятишки пожаловали в «Утешение».
Вошедший первым, прошел к дальнему столу у стены. Один из солдат мгновенно выбил ногой чурбак из-под вконец пьяного раба, ногой же небрежно отшвырнул его и, бережно обмахнув чурбак полой плаща, поставил его у стола. Господин, по всей видимости, уселся и откинул капюшон, а потом и вовсе сбросил плащ. Вся публика в кабаке охнула: невиданной, нездешней красоты юноша, с синими глазами и золотыми кольцами волос, вольно откинувшись, улыбаясь, смотрел на зал. Солдаты встали за ним, откинули капюшоны: жесткие лица, стиснутые изрубленными шлемами, мрачны и подозрительны.
На божественном юноше серо-зеленая мягкая… туника ли, рубашка ли, обтягивает широкие плечи. Толстой желтой кожи портупея (о, уж это знакомо, не ошибемся). На ней, подмышкой левой руки, такой же чехол, конечно, с оружием. А что еще может носить такой молодой и красивый юноша, от которого на сто шагов веет властью и какой-то небывалой, нечеловеческой силой.
Шлюшка Фона, по кличке «Репей», долго болталась в кабаке между гостями, все перебирала. Она была красивая девка, могла позволить себе выбирать клиентов. Случалось, ее за это поколачивали, но не сильно. Зато уж кого она выбирала, отвязаться от нее не мог никакими способами, за что ее и прозвали Репьем.
Фона, увидев странного юношу, замерла надолго. Глаза ее залились слезами от напряжения. Медленно, как загипнотизированная, стала подходить к столу. Солдаты дернулись, остро подались вперед. Их господин предупреждающе поднял палец: спокойно-де, ребятки, волноваться нет причин.
Фона приблизилась, преклонила колени.
– Я не могу поцеловать даже край твоей одежды, ты сидишь далеко, а подойти к тебе не могу – боюсь.
Голосом странным, диковатым, идущим, казалось, из глубины чрева, сказала:
– Грудь моя томится желанием, золотоволосый. Одна я здесь знаю, что ты высшее существо: при виде тебя у меня оледенели ноги, а голова в огне – я умираю от тоски по тебе. Даже говорить с тобой – великое счастье для меня. Я, уличная женщина, по кличке Репей, осмелилась сказать богу. Прости недостойную за дерзость, золотоволосый, приласкай меня, и я всю оставшуюся жизнь буду молиться на тебя.
Странный юноша встал, легко выскользнул из-за стола и… о, великий Кумат, ласково погладил по голове шлюху Фону. Та, рыдая, обняла его ноги. Странный этот человек небрежно полез в поясную сумку ближайшего солдата, зачерпнул полную пригоршню золотых и высыпал их в край плаща девки. Ветхая ткань затрещала, но выдержала.
Безутешная Фона, рыдая, поднялась. Стоящий неподалеку рыбак болезненно закряхтел: о Вышние, пяток больших добрых лодок беспутной девке. Как несправедливы бывают боги!
И тут зашелестело, понеслось по всему кабаку: «Посланник, Посланник!» Все мгновенно поняли кто этот странный юноша. Наступил миг всеобщей растерянности, публику переполняли чувства: радость оттого, что их понимают, ими не гнушаются. Благодарность и желание кинуть все к ногам странного человека – бери все, ничего для тебя, такого, не жалко, хоть душу возьми, все равно никому не нужна.
Выразитель восторга нашелся: Пих-крючок легко поднялся из-за своего столика и вышел на пустое место. Ох, как он изменился, походка изящная, пластичная, брюха и нет, вроде бы. Склонился перед юношей и голосом глубоким и звучным, так не похожим на его осипший тенорок, произнес:
– Посланник, мы вас, наконец, дождались. Ваш народ приветствует вас. Что нам все земные владыки, когда вы с нами? Что бы ни случилось, помните: мы ваш народ, мы вас любим, мы ждем от вас помощи и защиты, потому что никто кроме вас за нас не заступится.
Зал взорвался. В соплях и слезах все орали, обнимались, не двигаясь, впрочем, с места. Понимали – ты орать-то ори, но ведь из Вышних все-таки. Приличие знать нужно, мы ведь не какая-нибудь деревенщина.
Алекс молчал, чуть улыбаясь, незнакомые, колоссальной силы чувства, переполняли его. Надо было что-то сказать. Он поднял руку, наступила мертвая тишина. Нарочито негромко, но так, чтобы было слышно в каждом уголке, сказал:
– Я тебя люблю, мой народ. Я буду тебе добрым правителем, – он неожиданно сильно заволновался. – Я обещаю: сделаю все, что в моих силах, чтобы вам жилось если не хорошо, то хоть полегче.
Ну-ка спросите любого старика: кто из правителей Астура с людьми так разговаривал? Весь кабак в один голос заорал:
– Наш бог, наш император, никого другого не хотим. Живи, живи, живи!
Алекс отер лицо: впечатление было чересчур сильным, разрывало душу. Еще немного и он не выдержит: полезет обниматься с этими необыкновенно славными ребятами. Нет-нет, этого нельзя допустить, он властелин и не имеет права на такие чувства. Глубоко вздохнул, жестом приказал солдату вывернуть поясную сумку, горка золотых монет рассыпалась по темному дереву столешницы. Отчетливо сказал хозяину:
– Угости всех на славу.
Пошел к выходу – в добре, в восторге, окруженный немыслимой концентрированной любовью.
Последний из солдат, уходя, жестко взглянул на Баргуса:
– Ты слышал, хромоногий? И упаси тебя Кумат зажилить хоть грош – разнесем твою корчму вдребезги!
Солдатам такие щедрые подачки не перепадали, они злились.
Алекс точно рассчитал свой шаг с кабаком, наутро весь город гудел. В глинобитных домишках окраин, тонущих по утреннему делу в клубах кизячного дыма, в лавчонках и харчевнях, на плантациях винной ягоды перемалывалось одно: Посланник, кабак, Посланник, народ, «Утешение», император, спаситель.
Каждый вчерашний посетитель «Утешения» сделался на короткое время важной персоной, которую охочие до новостей рвали на части. Из чего персоны извлекали немалую для себя выгоду.
Баргуса и Крючка Пиха вытащили из постелей и заставили рассказывать об этом небывалом и невероятном. Баргус тоже взял свое: встал на пороге кабака и пригрозил, что не пустит ни одного, кто не купит вина, пива, или хоть, на худой конец, супа из потрохов. Дело моментально пошло в гору, рабы, пыхтя, уже второй раз вкатывали в «Утешение» огромную бочку пива.
– Корсу, завтра с утра отправляемся смотреть плавильни.
– Ох, Посланник, мыслимое ли это дело для государя – ходить в плавильни?
– Ничего, ничего, я еще не государь, коронация через неделю.
– Ты государь уже даже для господ наместников, – Корсу поежился, вспомнив сцену в Государственном совете, – что уж о простолюдинах говорить. И почему завтра, ведь надо все к твоему приходу приготовить. Там ведь такое место, похуже, чем в каменоломнях. – Корсу опять поежился, вспомнив, насколько близки были эти каменоломни.
– Упаси тебя Кумат что-либо готовить. Ступай, распорядись.
***
У высокой стены, сложенной из дикого камня, под навесом валялись двое стражников, вконец разомлевших от жары. Один из них поднял голову, прислушался, потом вскочил:
– Копыта стучат, живо по местам.
Дал
