что любовь и знание — это одно и тоже.
— С него станется, — сказал Патси.
* * *
Ибо в скверном был он расположении духа. То ли теснота, а может, мрачная погода, или же присутствие Айлин Ни Кули — или всё разом — сделали его лютым.
Встал он и принялся расхаживать по маленькой комнате, пиная камни туда-сюда и на всех хмурясь. Дважды замер перед Айлин Ни Кули, вперяясь в нее, и дважды же без единого слова принимался опять расхаживать.
Внезапно оперся о стену напротив нее и возопил:
— Что ж, Айлин а гра, ушел от тебя дядька, дядька с большой палкой, с долгими ступнями. А! Вот тот мужчина, кого кликать будешь одна-одинешенька ночью.
— Хороший он был дядька, — сказала Айлин, — не было в нем вреда, Падрагь.
— Может, то и дело заключал он тебя в объятья под изгородью и долгие поцелуи в губы дарил тебе?
— Когда-то так и случалось.
— Ой случалось, само собою, и не первый он был такой, Айлин.
— Может, и прав ты, Падрагь.
— И не двадцать первый.
— Вот она я в доме, Падрагь, а люди вокруг нас — твои друзья.
Келтия тоже встал и угрюмо уставился на Айлин. Внезапно ринулся к ней, замахнувшись, сорвал с ее головы шаль и стиснул ей горло руками; пала она навзничь, ловя ртом воздух, а затем столь же внезапно Келтия отпустил ее. Встал, дико глядя на Патси, — тот же пялился на него и ухмылялся, словно безумец, — а потом подошел к Финану и взял его руку в свои.
— Не смей меня уязвлять, дорогой мой, — проговорил Финан, сурово улыбаясь.
Мэри бросилась к Арту, схватила его за руку, и оба они попятились в угол комнаты.
Айлин встала, поправила платье и вновь обернула голову шалью; бесстрашно воззрилась на Мак Канна.
— Дом полон твоих друзей, Падрагь, а со мной нет совсем никого; ни один мужчина не пожелает себе лучшего.
Голос у Патси охрип.
— Ссоры ищешь?
— Ищу того, что грядет, — спокойно отозвалась она.
— Тогда я иду, — проревел он и шагнул к ней. Занес руки над головой и обрушил их ей на плечи так тяжко, что она содрогнулась. — Вот он я, — сказал он, глядя ей в лицо.
Она закрыла глаза.
— Я знала, что не любви ты желал, Падрагь: ты желал убийства, и твое желание сбылось.
Покачивалась она, произнося это; колени у ней подломились.
— Айлин, — тихо проговорил Патси, — я сейчас упаду, не держу я себя, Айлин, колени подо мною подгибаются, лишь руки мои у тебя на шее.
Открыла глаза и увидела, как обмякает он, глаза полуприкрыты, лицо побелело.
— Уж всяко, Падрагь! — сказала она.
Обхватила его, подняла, но вес оказался чрезмерным, и Патси упал.
Она склонилась над ним на полу, прижала голову его к своей груди.
— Уж всяко, слушай меня, Падрагь: никогда не любила я никого на всем свете, кроме тебя; не было средь всех них мужчины, чтоб был для меня больше, чем порыв ветра; ты — тот, кто нравился мне всегда. Слушай меня сейчас, Падрагь. Как хотела я тебя день и ночь, как молилась тебе во тьме, как рыдала на рассвете; сердце мое исстрадалось по тебе, как есть исстрадалось: в нас с тобою излом, о мой милый. Не думай ты о мужчинах: что б ни делали они, все пустое, чисто звери играют в полях, ни о чем не заботясь. Мы рядом с тобой на минуту. Когда кладу я руку на грудь посреди смеха — тебя я касаюсь и не перестаю думать о тебе ни в каком месте под небом.
Целовали они друг дружку, словно потерянные души; лепетали и вцеплялись друг в дружку; отводили головы друг дружки подальше, чтоб наглядеться, и бросались друг к дружке свирепыми устами.
* * *
Прежде чем уснули они в ту ночь, прошло время, однако под конец его они все же уснули.
Растянулись во тьме, закрыв глаза, и ночь облекла их, разделила и наложила на каждого чары безмолвия и слепоты. Не были они больше вместе, пусть и лежали в нескольких дюймах друг от дружки; царила лишь тьма, в какой нет дюймов, какая возникает и исчезает, наводя тишину приходами своими и уходами, держит покой и ужас в незримой руке; не было в небесах серебряной луны, не было просверка белых звезд, лишь тьма, тишина и неумолчное шиканье дождя.
* * *
Проснувшись поутру, Мак Канн поспешно перекатился на локоть и вперился туда, где улеглась ко сну Айлин Ни Кули, но ее там не оказалось, не было ее нигде.
Он закричал, и вся компания вскочила.
— Она выбралась через окно! — вопил он. — Кляни бес душу ее, — сказал он.
Книга III. Бриан О Бриан
Глава XX
Продолжили они странствие.
Вернее было б сказать, что продолжили они свои поиски пропитания, ибо в действительности это было целью всякого дня их странствий.
Двигаясь вот так день за днем, вступая едва ль не на каждую дорогу, какая подворачивалась, брели они легко по трудному и прекрасному Донеголу в Коннахт. Вставали лагерем на склонах суровых гор, спали мирно в глубоких долинах, что вились и вились штопором, недели напролет пересекали Коннемару вдоль громового моря, где пировали рыбой, а затем вновь выбирались на равнины и далее по изгибистым тропам к графству Керри.
Время от времени Мак Канну доставалась работа — починить худой котелок, приделать ручку к чайнику, продлить последние деньки ведру, давно пережившему труды свои, — и эту работу он проделывал, сидя на солнышке у пыльных дорог, а если не брался, делала это вместо него Мэри, а он приглядывал критически и объяснял и ей, и прочей честной компании таинства лудильщицкого ремесла.
— Все дело, — говаривал он, — в ловкости рук.
И вот такое еще — но чаще Арту, когда херувим пробовал свои силы на ржавой кастрюле:
— Не получится из тебя годного лудильщика, коли руки не те. Не хлопочи ногами да пальцами пошевеливай.
А иногда кивал он Мэри удовлетворенно и приговаривал:
— Вот девчонка, у кого руки не крюки.
Руки представляли для Патси достоинство в человеке, а вот ноги, по его мнению, полагалось держать неявными и явными делать их лишь в обстоятельствах, чреватых разговорами. Ногами бегают! Это собачья работенка — или ослиная; то ли дело руки! — так объяснял он сей предмет и мог расточать рукам бурю похвал, какая сметала на пути своем
