от хитроумных технических средств, я выскочил из салона первым, подал руку бросившемуся мне в глаза бравому майору Серкову из госбезопасности. Ему-то чего здесь понадобилось?
– Предугадывать не хочу, – после рукопожатия поморщился майор, – но самоубийство чистой воды. Странность в одном. Обнаружили тело лишь к вечеру, а эксперт выдаёт, что труп с ночи висит! Впрочем, там Михаил Александрович никого не подпускает, вас дожидается.
– Здесь Лудонин? – бодрясь, присоединился к нам Черноборов. – А Глотов?
Серков кивнул без эмоций.
– Весь цвет криминалистики и судебной медицины! – Павла разбирало, видно, тоже на нервной почве.
Я ткнул его локтем в бок: помигивая сигнализацией, подруливала «Волга» Максинова.
– Это что же творится? – Черноборов вытаращил глаза.
– Пойдём скорей, – потащил я его за собой наверх. – Сейчас тут такой парад начнётся! Не для нас.
Навстречу уже вышагивал гибкий Лудонин.
– Журавкин вас поджидает. – Мы лишь раскланялись, подполковник спешил к генералу.
– А если бы сюда и нашего Петровича? – пыхтел с чемоданом Павел.
– Ни разу такого не было.
– И я не припомню. Ему Михал Палыч, шофёр наш, червяка на крючок насаживает, а ты хотел, чтобы он…
– Он насмотрелся больше нашего за тридцать с лишним лет. Для него сейчас и червяка насадить на крючок – тяжкие переживания.
Так, мрачно подкалывая друг друга, мы поднялись на второй этаж, словно от пожарной команды сторонились люди. Знакомая мне дверь, теперь вместо услужливой секретарши рядом маячил майор Журавкин, однако и её испуганное лицо мелькнуло среди толпившихся.
– Лишних убрать, – буркнул я майору.
– Не расходятся.
– Оставьте, кто нужен.
– Кто нужен, в кабинетах сидят, с ними мои орлы работают, – бравый Серков, оказывается, из-за моей спины так и не исчезал. – Начальство ждёт информации, что добудем, я поделюсь.
– Ну вот, Павел Фёдорович, – подмигнул я Черноборову, – а ты спешил. Нам здесь и делать нечего. Разведка и та на ушах.
– А я? – из-за плечистого Журавкина проклюнулся худенький Глотов, эксперт был в полном профессиональном обличье: халат, словно только что от операционного стола, правда, белоснежный ещё, шапочка и резиновые перчатки в руках. – Мы тело только сняли, Данила Павлович. Ждём вас, чтобы начать.
– Что скажешь?
– Обычная картина, – пожал он плечами. – Без эксцесса.
«Как сказать? – подумалось мне. – Как раз налицо явный эксцесс исполнителя»[5].
Гражданские в мрачных муках на лицах расступились, как грачи, мы шагнули вперёд. Зажёгся свет. В большом кабинете, где мы когда-то распивали кофе, пусто, он лежал на полу под люстрой во втором, маленьком. С люстры свисал обрезанный конец верёвки. Глотов – профессионал, оставил на шее Хансултанова второй – с петлёй. Неестественно тонкий и вытянувшийся, с закоченевшими конечностями, в чёрной тройке, он походил на манекен, только таращились выпученные в страхе глаза.
Впечатляло.
– Бутылок-то вокруг! – Журавкин будто ненароком пнул ногой, и зазвенела, покатилась по полу пустая тара. В нос бил крепкий запах спиртного.
– Хватил прилично, – буркнул Черноборов, возившийся с чемоданищем. – Как, Данила Павлович, распахнём окошко?
– Что в карманах? – обернулся я к Глотову.
– Вот, – он протянул бумагу.
Лист твёрдый, гладкий, белел, как будто его никто не касался. С трудом разбирая мелкий бегущий почерк, я всмотрелся. «Мама! – было написано. – Я всё узнал. Отца судить не берусь. Меня уверяли, что дети не при чём. Неправда. Жить, как хотел, мне уже не дадут, а иначе не буду. Прости. Твой Марат».
– Вот те на… – выдохнул мне в ухо Черноборов.
Резал глаз мочалистый конец грубой верёвки на засиневшей шее вместо галстука. Меня затошнило.
Из дневника Д. П. Ковшова. Лето
И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный чёрный Ворон,
Над дверьми, на белом бюсте, – так сидит он до сих пор,
Злыми взорами блистая, – верно, так глядит, мечтая,
Демон, – тень его густая грузно пала на ковёр —
И душе из этой тени, что ложится на ковёр,
Не подняться – nevermore.
Э. А. По. Ворон
– Земля! – заорал счастливый матрос и запрыгал на вантах потрёпанной штормами каравеллы. – Я вижу Индию!
Под этот крик пятьсот лет назад великий Колумб открыл Новый Свет.
– Море! – завопил я, не менее ликуя, узрев лазоревые волны, накатывающие вал за валом на жемчужный песок эллипсовидного берега великолепного залива.
Очаровашка ткнула пальчиком в карту, приобретённую, лишь сошли мы с поезда в Симферополе, и вот он, сказочный посёлок с таким же названием Новый Свет, чудесное наше пристанище между Судаком и Алуштой.
– А Милке сюрприз будет, – подмигнула заговорщицки. – До Судака от нас два шага, и мне зарядка.
Я не перечил. Чужим не в обузу – права моя половинка, а из-за гор Генуэзская крепость в лёгкой дымке, и море как на ладони, – райское место для отдыха матери с ребёнком и восстановления сил бескорыстному труженику, истерзанному в безнадёжных боях с коварным криминалом. Сняв комнатку в одноэтажном бунгало, мы закатили банкет по случаю приезда, до поздней ночи нежились в море, а утром, искупавшись и оставив Очаровашку загорать, я махнул в Симферополь под предлогом заказа билетов на обратную дорогу; кутить так кутить: мы надумали возвращаться самолётом, чтобы продлить курортное блаженство, выигрывая время, в Крым поезд тащился почти двое суток.
Истинные мотивы моей вылазки, конечно, крылись в другом. В спецприёмнике славного града Симферополя томилось лицо без определённых занятий и жительства – сгинувший из наших краёв Николай Матвеевич Быков по кличке Бык. Сидеть бы ему там да сидеть до выяснения личности, но спешил я по его душу на погибель или во спасение, зависело всё теперь от его поведения. Автобус попался старенький, можно сказать, дряхлый, но такие почему-то только и держат на горных серпантинах, он кряхтел и тужился на подъёмах, трепетал мелкой дрожью на резких поворотах и бухал на кочках, колобком скатывался с горок, перегруженный пассажирами, словно переспелый арбуз семечками. Сидячего места не досталось, но, поглощённый своим, я удерживался на ногах, цепляясь за поручни и, разрабатывая тактику допроса, старался предугадать всевозможные каверзы и ухищрения, которыми обязательно встретит меня прожжённый жук, мой противник.
* * *
Как ни береги нос, ни прячь его в ворот рубашки, вонь во всех спецприёмниках, КПЗ, «белых лебедях» – «казённых домах» нашей необъятной и могучей страны едина и ужасна. К тому же разъедает глаза хлорка. Спасти могли бы противогазы, на худой конец респираторы, но сколько их понадобится! Страна разорится! Однако санинспекция держит мину: у них всё в норме, а такие сморщенные и согбенные стручки, как тот надзиратель, что провёл меня в комнатку свиданий, свыкся. Ему
