Баташов. Сергей Николаевич, ей-богу, это блестящая идея: отправить богиню справедливости в сумасшедший дом! Оцените! А в другом рассказе, «Голубая жизнь», у меня глобус — сиречь земной шар — «Чижика» играет. Считаю, что это тоже не плохо.
А иногда я мечтаю смокинг сшить, купить золотые часы, а на ноги надеть валяные сапоги и в таком приятном глазу виде пройтись в Риме по Via Nationale вверх ногами. Но это не от «радости бытия», а — от «юбилея». Поэт Ходасевич хвастался мне, что у него в 19 году семьдесят три фурункула было, и я не верил ему, не понимал его. Ныне — верю и понимаю. А также мне кажется, что юбилей имеет сходство с коклюшем, хотя я этой болезнью не страдал еще. И думаю, уже не буду. Поздно. Недавно писал кому-то, что против юбилея есть одно средство — кругосветное путешествие без виз, т. е. без права высаживаться на «сухие берега».
Сейчас у меня живут три поэта: Уткин, Жаров, Безыменский. Талантливы. Особенно — первый. Этот — далеко пойдет. Жаров — тоже. Интересно с ними.
Вот — курьез: Жан Жироду, писатель, коего я, кстати сказать, недолюбливаю, нашел, что в «Деле Артамоновых» первое и самое значительное лицо — Тихон Вялов.
Не отвяжусь от начальства, пока не заставлю оное издать соб[рание] соч[инений] Ваших. Так хочу читать. И, знаете, это — общее желание: читать. Мамина с жадностью читают. Страшно идет книга. Ну, всего доброго! Страшно буду рад побывать у Вас!
А. Пешков
5. II. 28.
901
М. В. ИСАКОВСКОМУ
17 февраля 1928, Сорренто.
Михаил Васильевич — глаза надобно лечить, не запуская болезнь.
Что у Вас — трахома или ее последствия, или еще что?
Что сказал Вам окулист, если Вы были у него?
Все это Вы мне сообщите немедля, и, наверное, я, так или иначе, могу помочь Вам. Могу прислать денег.
Лечиться Вам совершенно необходимо, потому что — как же иначе Вы сможете учиться? Писать?
Жду подробного ответа.
А. Пешков
17. II. 28.
Sorrento.
902
В. Я. ЗАЗУБРИНУ
23 февраля 1928, Сорренто.
Уважаемый Владимир Яковлевич —
сердечно благодарю Вас, — получил журнал; прочитать еще не успел, а прочитав — пришлю Вам «рецензию», если Вы и товарищи Ваши по журналу желаете этого. С 22-го года журнал у меня есть, так что я могу, вероятно, составить себе более или менее полное представление о всей работе «Сиб[ирских] огней». Из «Искры» разгорелись, — как Вы знаете, — довольно яркие костры во всем нашем мире, — это дает мне право думать, что отличная культурная работа «Огней» разожжет духовную жизнь грандиозной Сибири.
А по поводу Ваших слов о «назойливости», с которой ко мне «лезут литературные младенцы», разрешите сказать следующее: неукротимый ненавистник социальной структуры современного мира, я — неизлечимый «антропофил». Люблю человека. «Люблю» — это у меня не слово, а, так сказать, излюбленное мое ремесло и даже, может быть, искусство. Думаю иногда, что себя самого, — а особенно — Горького, — я люблю меньше и не так хорошо, как человека, который для меня издревле — Чудо и Творец всех чудес. Тут, видите ли, дело в том, что я никогда не забываю о себе — малограмотном парнишке 12–16 лет и неуклюжем парне 17-и — 22-х. Сейчас мне — 60, и в нашем мире я что-то значу, чем-то ценен, кому-то нужен. Будучи несколько знаком с историей культуры, я не могу рассматривать мой случай как случай частный, а рассматриваю как одно из многих выявлений воли человека. Знали бы Вы, В. Я-, сколько на путях моих я встретил замечательно талантливых людей, которые погибли лишь потому, что в момент наивысшего напряжения их стремлений — они не встретили опоры, поддержки. Вот отсюда и происходит мое отношение к «литературным младенцам», дважды родственным для меня — как люди с направлением к лучшему и как люди, желающие пойти путем, который мною уже пройден и снабдил меня известной долей опыта, которого у них — нет. Многим со стороны — да нередко и мне самому — эта моя возня с «младенцами» кажется смешной, частенько я делаю ошибки, но — ведь ничего нет легче, как ошибиться в оценке человека, весьма сложного, самого сложного существа. Однако нередко удавалось мне и правильно отгадывать истинную цену младенца. Это меня радостно удовлетворяет, а ошибок я — не боюсь, да прежде всего я сам и плачу за них.
Человек дьявольски хитрый, я пишу все это Вам, литератору, который хорошо чувствует величие и прелесть езды «неезженными дорогами», — пишу со скрытой целью повлиять и на Ваше отношение к «литературным младенцам». Уверенно ожидая появления в нашем мире крупнейших и даже гениальных художников, я не забываю, что Пушкин и Толстой были младенцами.
Вот как я Вас «разделал»…
23. II. 28.
903
Д. П. ПЕТРОВУ-ЮМАНУ
23 февраля 1928, Сорренто.
Д. Петрову-Юману.
Уважаемый товарищ!
Сердечно благодарю Вас за Ваше интереснейшее письмо, за то, что Вы познакомили меня еще с одним из очень значительных культурных завоеваний революции.
Разумеется, я вскорости напишу о росте культуры среди людей Вашего племени, напишу и в русской и, вероятно, в иностранной прессе.
В юности, во время бродячей жизни моей, я нередко встречал чуваш, бывал в Чебоксарском уезде, имел даже приятеля чуваша, он был грузчиком в артели Сумарокова на нижегородских пристанях. Очень мягкий человек, силач, хороший певец, не помню уже, как звали его, кажется — Петр или Павел.
Летом непременно побываю в Чебоксарах.
Крепко жму Вашу руку.
А. Пешков
23.II.28.
904
И. В. ЛЬВОВУ
24 февраля 1928, Сорренто.
Товарищ Львов —
по дороге ко мне письмо Ваше сильно измялось, карандаш местами стерся, так что я прочитал письмо с трудом, и, если что-либо неправильно понял, — это уже не моя вина.
Прежде всего я Вам посоветую вот что: не читайте книг, подобных книге Льва Толстого: «Что такое искусство?» Ничего полезного Вам они не дадут, а только засорят память капризными и почти всегда плохо обоснованными мнениями. «Теории» искусства ничему не учат, учиться людям Вашего типа надобно не на мнениях о фактах, а — на фактах. Иными словами: учиться искусству следует не на суждениях об искусстве, а — на самом искусстве. Читайте французов: Флобера, Мопассана, читайте Лескова, Толстого Льва, Пришвина, следите за тем, как эти люди располагают свой
