на самом деле были такой же работой, что в Марах. После Алжира меня пытались взять на сборы раз десять. Присылали повестки, приходили с милицией на дом. Жена не открывала дверь, я прятался на даче. Кончилось тем, что когда уже в 1988-м началась очередная облава, в которую попали еще два сотрудника Института востоковедения АН СССР (где я тогда работал), его директор Михаил Степанович Капица позвонил замминистра обороны и в очень доходчивой форме потребовал, чтобы это, как он выразился, «безобразие» прекратилось.
В Батну я попал почти случайно. Изначально надлежало ехать в Ирак. Но удалось уговорить начальство, что в Алжире я могу быть полезнее, нужнее, потому что французским владею лучше, чем английским.
– У тебя в дипломе написано «английский», – сопротивлялся полковник.
– Но знаю-то я французский, – в отчаянии оправдывался я.
Добрый полковник махнул рукой и отправил меня в Алжир.
На складе выдали серый костюм и серый плащ, который спустя год забрызгал грязью проезжавший мимо танк Т-34, – такие танки использовали в Алжире для разминирования минных полей. Началась полноценная, хотя и заграничная служба в Вооруженных силах.
Как я добирался до Батны – чуть ниже. Сейчас вновь об арабском языке. В начале книги я написал «…и стали мы учить арабский язык». Забыл только добавить прилагательное – литературный. А арабский – это еще и множество диалектов, на которых разные арабы по-разному говорят. Объясняю. Буква, которая в литературном произносится как «дж», в египетском диалекте звучит как «г». Зато как «г» в алжирском звучит как в литературном «к» (кстати, в арабских языках есть целых два «к», и одно из них по-иракски произносится как «ч»). Вопрос «Что это?» в классической лингве – «Ма хезе?», в Египте спрашивают «Ы да?», на севере Африке, в Магрибе, – «Вош?». Прошу прощения за то, что утомил.
А еще есть сирийский, ливанский и прочие диалекты. На правильном, то бишь классическом языке разговаривают в Аравии. Не был, не знаю. С саудитами же беседовать приходилось. Рассуждая о бытовых вопросах, особенно после неисламских ста грамм, они тоже отходят от языка Корана.
Понимаю, что надоело читать чуждые нормальному человеку, не востоковеду, жалобы, но поставьте себя на место арабиста-неофита, оказавшегося в какой-нибудь арабской глуши и соображающего только на арабском литературном… Волком взвоешь – кстати, это животное в разных арабских странах называется по-разному.
Самые сильные впечатления – детские. Они сохраняются навечно. Так и с арабским. На всю оставшуюся жизнь отпечатывается диалект первой арабской страны, куда тебя занесло. В следующем царстве-государстве ты вынужден приобщиться к местному (второму для тебя диалекту). А поначалу это раздражает.
Моей первой страной был Египет, второй – Алжир. Произношение нам ставил Габучан, армянин, в начале 50-х приехавший в Советский Союз из Египта. В итоге – немного говорю на алжирском диалекте, в египетской манере, с легким армянским акцентом.
Вследствие всего этого возникали смешные коллизии.
По возвращении из Египта в ИВЯ я сдавал «курс диалекта». Принимал его симпатичный Арсен Карапетович Торос. Он знал и преподавал диалект иракский (это такой, где вместо «к» звучит «ч»). После первых двух фраз стало ясно, что мы с Торосом говорим на разных языках. Экзаменатор рассмеялся, и свою пятерку я получил.
…На третий день после приезда в Батну, торгуясь в местной лавке, я услышал от ее хозяина: «Инта муш фи Маср, рух барра»[18].
Алжирский диалект я выучил, куда ж деваться. Подражал местной манере говорить, записывал в специальный словник выражения. Но накануне отлета, сидя в милейшем уличном кафе, я заказал чашечку кофе. «Мсье, – обратился ко мне вежливый официант, – не могли бы вы повторить вашу просьбу по-французски. У вас сильный египетский акцент. Я плохо понимаю». Я чуть не заплакал.
Великий французский арабист Жак Берк признавался: «Я говорю на арабском магрибском диалекте, почти как на родном языке… но когда я приехал в 1953 году в Египет, своих собеседников я не понимал»[19]. Так чего же хотеть от рядового переводчика.
В Бенгази (это город такой в Ливии, где сейчас война идет) лавочник удивлялся: «Говоришь-то ты на арабском, только непонятно на каком. Сам-то откуда?» – «Из Ливана», – буркнул я, – и собеседник сразу успокоился – дескать, чего с вас, ливанцев, взять. В самом Ливане, в Бейруте, меня неожиданно поняли.
Позже, в Тунисе, я вообще боялся признаться в своей арабоязычности и просил кофе только на языке Франсуа Рабле и Шарля де Голля.
Зато самомнение подскочило, когда в 2006 году в Вашингтоне люди из Госдепа пригласили меня на встречу с имами из Афганистана. Встреча была обставлена по-домашнему: дюжина афганцев, человек из Госдепа, коллега из Фонда Карнеги Марта Олкотт, ведущий встречи и ваш покорный слуга. Имамов прокатили по Америке показать, чем она отличается от Афганистана, ну и заодно, как водится, слегка попропагандировать.
Имамы были самые разные и по возрасту, и по внешнему виду. Все шло как по маслу, пока Марта, кивнув на меня, не обронила: «А это наш друг из Москвы, который знает арабский язык». Ну знает и знает… Общий разговор не прекращается, но вдруг на меня сваливается записка: «А где ты, устаз (уважительное обращение к учителю. – А. М.), учил арабский?» Письменно отвечаю – в университете Москвы.
Следующая записка: «Зачем сюда приехал?»
Да вот, отвечаю, изучаю Ближний Восток, ислам.
«По-арабски хорошо пишешь…» – это уже поощрение, доверие.
Переписка продолжается в том же дружелюбно-нейтральном духе. Мероприятие закончилось, выходим в коридор, и внезапно я оказываюсь в окружении мусульманских священнослужителей. На короткий миг оказавшись с бывшим шурави[20] без американского сопровождения, имамы не стеснялись.
– Они нас возят показать, какая хорошая Америка, нас не обмануть, мы всё понимаем. Они нас не уважают. Вот шурави, русские, мы с вами воевали, убивали друг друга, но вы нас уважали, а мы шурави уважали. Эти нас не уважают, а про шурави помним хорошее…
Ответить я не успел – моих новых знакомых уже звали к автобусу. На прощание они оборачивались, улыбались и махали рукой. В той, «вашингтонской ситуации» арабский окупился на все сто.
Вы не поверите… Но потом о том же рассказывали друзья, работавшие в Афганистане во время войны и приезжавшие туда уже после нее. Да и сам слышал нечто похожее от афганцев, даже от бывших моджахедов в Кабуле и Герате.
Вернемся в Батну. Тем более что мы до нее еще и не доехали. А доехать было не так уж просто. Понятно, что сначала самолетом из Москвы до Алжира, потом на автобусе от столичного аэропорта до советского военного офиса, который располагался в верхней, горной части алжирской столицы, оттуда вниз – до железнодорожного вокзала, неуловимо походившего на морской причал. Далее прямиком – нет, не в Батну, – а в перевалочно-пересадочный пункт Эль-Горрах, где мы перетащили наши чемоданы из поезда в двухвагонную электричку, которая под развеселый гудок за два часа домчала багаж вместе с его владельцами до вокзала Батны. По ошибке мы залезли в первый класс, потом выяснилось, что билеты заказаны лишь во второй, и пришлось перебираться на место рангом пониже. Путешествие от Алжира до Батны длилось всю ночь.
На конечной станции нас не ждали. Лишь через полчаса пришел, нет, не автобус, грузовик.
Мы, советские офицеры, погрузились в его кузов. Вы можете вообразить, чтобы таким образом, в грязном кузове, в Африке принимающая сторона транспортировала французских или американских офицеров, причем не на фронт, к боевым действиям, а в гостиницу? Родному начальству на такое неуважение к его подчиненным было наплевать. Оно не умело их уважать не только дома, но и за границей. Это неуважение старших к младшим, а по сути к самим себе, сказывалось и на отношении к нам «местной стороны». Кстати, сам термин «местная сторона» (слова алжирцы, алжирский не употреблялись), служил глупым признаком «секретности» нашей работы.
От вокзала до «дома» ехать минут десять. Батна – городишко маленький и невзрачный, типичная провинция на дальней окраине Сахары. На севере и западе невысокие, покрытые коротким хвойным леском горы, а остальное, как говорится, бесконечные просторы.
Нашим пристанищем стал окруженный желтой каменной
