крикнул он, подойдя.
И верно, вышел из фанзушки старик удэге. Видит — путник еле на ногах стоит, оружия при нем нет.
— Ходи-ходи, капитан. В моей фанзе добрым людям всегда отдых есть, — говорит удэге.
Был это искатель женьшеня. Он помог Лазо войти в фанзу, уложил его на топчан, медвежьей шкурой укрыл, накормил, чаем крепким напоил.
Утром будит Сергея Георгиевича старик, а гость подняться не может. То в жар бросает его, то в холод. Мечется, бедняга, бредит. Склонился над ним старик, прислушался, понять хочет, что говорит гость, а понять не может.
— Друг, передай товарищам, что жив Лазо, — придя немного в себя, промолвил Сергей Георгиевич.
— Капитан Лазо? — воскликнул удэге и обрадовался. Вот, значит, какой знаменитый гость в его глухую, заброшенную в тайге фанзушку забрел. Имя Лазо было всему краю известно. — Спи, капитан Лазо, я в тайгу схожу, вернусь скоро... — И ушел удэгеец узенькой тропинкой в горы, где в распадке, под навесом из коры, дозревали у него три корня женьшеня. Выкопал он самый лучший из них, четырехлистный корень, который берег себе к старости, и принес в фанзушку. Сварил корень в сахарном сиропе, настоял на водке и стал поить целебным настоем Сергея Лазо. Целый месяц лечил его, на ноги поставил. Когда окреп орел наш, так на простор и потянуло его, в новые жаркие схватки с ненавистными самураями.
— Спасибо, дорогой друг, — сказал Лазо старику на прощанье. — Век не забуду твоей обо мне заботы. Прости, что заплатить тебе не могу за ночлег, за уход, за лекарства.
Старик стоит перед ним, слезы комом к горлу подступили, ничего ответить не может дорогому гостю. А когда успокоился, сказал:
— Капитан Лазо, не обижай меня! Что стоит моя маленькая жизнь перед твоей большой жизнью! Ты, капитан Лазо, за счастье всех людей с японскими самураями борьбу ведешь. Разобьешь их — всем нам станет лучше жить.
Обнял Лазо старого искателя, поцеловал его.
— Спасибо, товарищ! Ты прав. Русские коммунисты не только за счастье своего народа борьбу ведут, но и за всех бедных, угнетенных людей на земле.
И ушел Сергей Георгиевич, а куда ушел — никто не знает...
И когда начался штурм Спасска, то впереди красных полков и дивизий, громивших интервентов, видели, говорят, Сергея Лазо.
А когда мирные дни наступили, в народе молва из уст в уста передавалась: жив наш Лазо, стоит на дальневосточной границе, на самой боевой заставе, родное Приморье от самураев охраняет. Потом, говорили, на Хасане видели его, на сопке Заозерной знамя наше победное водружал...
Жив в памяти народной наш Сергей Лазо. Жив. Такие люди не умирают...» — закончил свой рассказ Цыганков.
На привале догорал костер. Небо опустилось над тайгой звездным навесом. По Млечному Пути в сторону Тихого океана длинными косяками летели птицы.
Сипие и тантаза
Пошли шестые сутки.
Позади остался чуть ли не стокилометровый путь по девственной, целинной тайге без троп, по завалам бурелома, через крутые лесистые сопки. Последние два дня лил дождь, не крупный, но удивительно надоедливый. Он начинался рано утром и продолжался до позднего вечера. С наступлением темноты небо очищалось от туч, вспыхивали звезды, и казалось, что новый день встретит нас теплом и светом. Но первые же проблески утренней зари неожиданно гасли, и над тайгой снова собирались тяжелые, свинцовые облака. Сидеть у костра и ждать погоды не было смысла. До заветного места, где рос женьшень, было уже не так далеко, и нужно поскорее прийти туда, ибо долгие дожди обычно усложняют поиски корня, забивают его, и тогда среди более сильных растений его трудно обнаружить.
Но вот кой-где на широких стволах кедров стали попадаться зарубки, треугольные «выжиги». Это был «хао-шу-хуа» — лесной язык, на котором изъяснялись между собой корневщики. Каждый ва-панцуй имел свой почерк, свои условные знаки. Заметив первые же зарубки на деревьях, Никита Иванович сказал:
— Это Ван Да-го.
Ван Да-го промышлял в этих местах женьшень лет сорок назад. По словам Никиты Ивановича, это был добрый, совершенно бесстрашный, еще не очень старый таза с длинной черной косой. Он славился среди искателей своим редким умением добывать самые лучшие, самые дорогие корни. Однажды он нашел в верховьях реки Ваку настоящий липие — шестилистный женьшень. Чтобы рассеять всякие сомнения относительно возраста и ценности этого корня, Ван Да-го принес его в Иман вместе со стеблем и листьями и так разжег страсти у скупщиков, что они тут же разодрались между собой.
Ван Да-го, видя, что дело может кончиться плохо — скупщики не остановятся даже перед убийством, чтобы завладеть драгоценным корнем, — ночью тайком ушел в Хуту. Спустя несколько дней, не заходя в Иман, он отправился в тайгу. С тех пор никто больше не видел Ван Да-го. Одни говорили, что он пал жертвой хунхузов; другие утверждали, что его задрала в тайге рысь. А добросердечные искатели, друзья Вана, создали легенду о смелом ва-панцуе, которого великий дух лесов превратил в ночную птицу сову, указывающую искателям места, богатые женьшенем...
Была у Ван Да-го и плантация, где дозревали полтора десятка корешков. Она располагалась в глубине тайги, на затененном склоне горного хребта, в условиях, почти ничем не отличающихся от тех, в которых растет дикорастущий женьшень. Земля для грядок — каждая полторы сажени в длину и полсажени в ширину — выбрана тучная, черная, мелко просеянная. Над грядками — навес из коры и гибких веток орешника. Корни разных возрастов — от трехчетырехлетних до шести-семилетних — посажены ровными рядами. Несколько раз в течение лета Ван Да-го полол грядки, очищая их от посторонних трав, а корни подпирал тонкими колышками. Никогда не опаздывал искатель и с поливкой растений. И панцуй на его плантации, по словам Никиты Ивановича, чувствовал себя хорошо. В начале лета, как и у дикого женьшеня, появлялись на пересаженных корнях зеленоватые цветочки, которые помещались на верхушке стебля в виде зонтика, а летом на их месте вырастали ярко-красные, сплющенные сверху ягоды с семенами внутри. Когда в середине августа ягоды опадали на грядки, Ван Да-го оставлял их тут же, но закапывал поглубже, чтобы не поклевали птицы.
— И давали эти семена всходы?
— Давали, конечно. Но корни из семян пересаженного женьшеня росли
