сами охотно плачут, смотреть на чужие слезы спокойно они не умеют.
«Дама из Калифорнии», оказавшаяся в толпе, «будучи настоящей женщиной», прониклась жалостью к Сереже и «сразу же полюбила его». Она привела мальчика в приют для детей, где сама работала на добровольных началах. Она хлопотала о нем, строила планы – отвезти в деревню, – а втайне надеялась усыновить его.
Каждому, даже невнимательному человеку, было ясно, что у дамы из Калифорнии все мысли теперь вертятся вокруг Сережи. Она учила его английскому – и сама все время грустно повторяла, что хорошо было бы вернуться на родину.
Иногда мне становилось неловко, когда я наблюдала за ними и сознавала, как крепко она привязалась к Сереже, – замечает рассказчица. – Он то и дело приставал к ней с вопросом: увидит ли он когда-нибудь мамашку и папашку? А она всякий раз торопливо отвечала, что, конечно же, увидит. Но в такие минуты складки вокруг рта у нее делались резче, а взгляд почти суровел. Что ж, она была одинокая женщина, так что мы прощали ей любые тайные замыслы.
Планам дамы не суждено было осуществиться: родители Сережи каким-то чудесным образом все-таки разыскали сына в петроградском приюте. Глядя на Сережу, сидевшего рядом с отцом на школьной скамейке и радостно вспоминавшего с ним прошлое,
дама из Калифорнии чувствовала себя старой и ненужной. Она ждала пять минут, десять, пятнадцать… а они ее не замечали. Она подвинулась чуть ближе и кашлянула. «Сережа, – сказала она высоким, надломленным голосом, – так мы с тобой поедем в деревню?»
В основу рассказа о Сереже легла подлинная история мальчика Вани, ставшая ядром одной из глав книги Брайант о русских детях – «Шесть красных месяцев в России» (1918). Ваня попал в приют, где работали американцы. Его нашел отец, который до этого дважды в неделю, проходя большое расстояние пешком, проверял списки беженцев в разных лагерях. Если в подлинной истории больше всего поражал сам факт, что в конце концов отец нашел-таки сына, то в беллетризованном рассказе это счастливое воссоединение родных несколько омрачается явной горечью утраты, которую переживает «дама из Калифорнии». Поневоле задумываешься: быть может, реальный прототип был не только у Сережи, но и у американки?
Описание героини у Брайант наводит на мысли о разнообразных причинах, по которым в первые годы после революции многие западные женщины стекались в Россию для работы в комитетах помощи голодным и несчастным. Однако этот образ американки, спасающей обездоленное русское дитя – и, в свой черед, спасаемой этим русским ребенком-спасителем, – осложняется тем, что довольно многие женщины из буржуазной прослойки поступали на работу в российские гуманитарные организации не только из человеколюбия как такового, но еще и затем, чтобы попасть в революционную Россию в те годы, когда все другие способы въезда в эту страну были для них закрыты. В той или иной степени они видели в сотрудничестве с различными комитетами помощи средство, позволявшее им своими глазами увидеть плоды русской революции и лично поддержать ее.
В рассказе Брайант кажущийся контраст между чопорной старой девой – сотрудницей приюта – и рассказчицей – журналисткой и радикальной феминисткой – тоже вводит в некоторое заблуждение. Рассказчица признается, что иногда ей «становилось неловко», когда она видела, как сильно дама из Калифорнии привязалась к Сереже. Но и рассказчица, и «дама» не только хотели помочь Сереже, но и сами, каждая на свой лад, нуждались в нем и через него ощущали свою связь с Россией. Сережа (как и его прототип Ваня) указывает на важнейшую роль, которую играли русские дети: они служили объектом сострадания, источником надежды, существенным стимулом, заставлявшим американок приезжать в большевистскую Россию.
Благотворительность не сводится к оказанию помощи нуждающимся – она всегда связана с конкретными потребностями и желаниями самих благотворителей. Лев Троцкий будто бы заметил в сентябре 1921 года, когда при известии о массовом голоде ускорилось поступление в Советскую Россию гуманитарной помощи:
Конечно, помощь голодающим – это стихийная филантропия, но настоящих филантропов мало, даже среди американских квакеров. Филантропия связана с дельцами, с предприятиями, с чьими-то интересами – если не сегодняшними, то завтрашними[156].
С Запада, в том числе из-за океана, приезжало немало женщин, желавших спасти русских детей. Некоторые из них считали, что тем самым они приближают зарю нового мира. Русские дети – представители первого поколения, которому предстояло расти в новой, революционной атмосфере, – вышли на первый план в фантазиях американских левых, мечтавших об обновлении общества. В 1918 году радикальный журнал Liberator публиковал рассказы о жизни в большевистской России побывавших там авторов (например, Луизы Брайант, Джона Рида и Альберта Риса Уильямса), а еще там печатался по частям трактат Флойда Делла о «новом воспитании» под названием «Вы когда-нибудь были ребенком?», где проводились связи между политической революцией в России и революционными методами воспитания детей. Критики американской культуры ухватились за эти новые подходы, увидев в них надежду на появление поколения, которое отвергнет основанную на конкуренции деловую этику капитализма и создаст «общество более гуманное, чем все прежние, более созидательное, радостное и вдохновляющее». Айседора Дункан, объявив в 1921 году о намерении приехать в Россию и основать там свою школу танца, сказала: «Мне не терпится узнать, есть ли хоть одна страна в мире, где умственное и физическое воспитание детей одержало верх над духом наживы»[157].
Но к надежде примешивался и ужас: летом 1921 года обширные области России охватил голод, и в самых юных жителях Страны Советов с большим трудом можно было узнать детей. В январе 1922 года в Россию приехала британская суфражистка и писательница (автор книг для подростков) Эвелин Шарп, чтобы освещать деятельность квакеров, помогавших голодающим. После жутких картин, которые она увидела в пострадавших от голода регионах, ее поразил цветущий вид детей в Москве. «Дети здесь – сама прелесть, они очень веселые и готовы надерзить, когда чуть ли не наезжаешь на них санками, потому что они не желают уступать дорогу», – записала она в один из первых дней пребывания в Москве и добавила: «Здесь почти не увидишь худых детей – все пухлые». Лесная школа под Москвой показалась ей «каким-то сказочным краем: во все стороны разбегаются еловые аллеи, по снегу протоптаны дорожки, мальчишки и девчонки бегают на лыжах, все выглядят восхитительно здоровыми и веселыми». А неделю спустя, когда Шарп приехала в Самару и в разговоре с сотрудницей квакерской миссии Вайолет Тиллард сказала, что находит русских детей очень милыми, та сурово одернула ее. «Я не вижу ничего „милого“ в русских детях, которые умирают от голода», – заявила ей Тиллард, которая и сама вскоре умерла от тифа[158].
Вид страдающих русских детей воспринимался как двойная бессмыслица – ведь советское детство было особенно драгоценным. Хелен Келлер заявила, когда ее спросили, можно ли большевикам назвать в ее честь интернат для слепых детей:
Я испытываю к обездоленным детям России нечто большее, чем просто «сочувствие». Я люблю их, потому что вокруг них витает святость идеалов и устремлений, невероятная отвага и жертвенность народа, с которым воспрянула надежда на человечность… Нестерпимо думать о том, что они страдают на той земле, где люди страстно желают «зажечь свет радости в глазах всех детей»[159].
Перед добровольцами из комитетов помощи стояла главная задача: вернуть русским детям детство. Когда эта цель будет достигнута – только тогда сможет по-настоящему развернуться объявленная большевиками программа: создание новых людей, новых мужчин и новых женщин.
Единственной гуманитарной организацией США, которая в годы голода в России допускала к своей работе женщин, был Американский комитет Друзей на службе обществу (АКДСО). Он также отказывался отбирать сотрудников по принципу политической благонадежности (и не требовал от волонтеров, чтобы они сами непременно были квакерами). АКДСО, сыгравший важнейшую роль в помощи голодающим в России, стал главным инструментом, позволившим таким женщинам, как Джессика Смит, Анна Луиза Стронг и Анна Хейнс, попасть в Советскую Россию и затем основать долгосрочные миссии, призванные служить не только русским детям, но и большевистскому будущему. Эти женщины, придерживавшиеся весьма разных политических взглядов,
