слышал её.
— Ты заметила, насколько они подросли за сегодняшний день? — восторженно спросил он.
Такое равнодушие оскорбило Чаромору до глубины души. Ах, значит, для Трумма какие-то лопухи важнее! Едва сдерживая слёзы, Чаромора принялась надувать свой воздушный шар, надула его и поднялась в воздух. Она так горевала, что даже не обратила внимания, куда и с какой силой дует ветер, чтобы приноровиться к его порывам. И ветер бросал и трепал её, как хотел. Но Чаромора и этого не замечала, она только всхлипывала время от времени, вспоминая о своей обиде.
Ветер гнал шар Чароморы над морем. Он занёс её в тяжёлые грозовые тучи, и старуха промокла насквозь.
— Вот простужусь и заболею воспалением лёгких, — обиженно бормотала она себе под нос. — Тогда-то Трумм поймёт, кого потерял.
Внезапно вокруг Чароморы засверкали яркие молнии. Воздух содрогнулся от раскатов грома.
— Ах, какая дивная гроза! — закричала Чаромора, перекрикивая раскаты грома. — Поделом Трумму, если в меня попадёт молния!
От грозы на сердце у Чароморы немного полегчало. К тому времени, когда ураган скрылся за горизонтом, настроение у неё стало вполне благодушным.
Теперь Чаромора уже принялась осматриваться, куда это её занесло. Внизу простиралась безжизненная пустошь, покрытая пеплом и грудами шлака. И она снова загрустила.
— Ах ты моя горемычная! — проговорила она дрожащим от обиды голосом. — Знал бы бедняжка Трумм, куда тебя забросило!
Длинные трубы извергали в темноту ночи раскалённое дыхание. С разлёту Чаромора зацепилась за самую высокую трубу и повисла на её зубчатом краю. Над трубой клубился мерцающий искрами ядовитый дым. Время от времени из дыма всполохами вскидывались яркие багровые языки пламени.
Чаромора почувствовала, что ей нечем дышать. Она высунула голову из облака дыма и глотнула свежего воздуха. Верёвки, которыми Чаромора привязалась к воздушному шару, перегорели, воздух с шипением вырвался из шара, и пустая оболочка упала вниз, в недра трубы.
Из трубы снова вырвалось пламя и обдало Чаромору обжигающим жаром. Одежда на Чароморе, тихо потрескивая, начала тлеть. Дым обволок её густой пеленой, и у ведьмы помутилось сознание, но, превозмогая себя, она стала перелезать через край в трубу — должна же она была найти свой шар!
От жалости к себе и Трумму Чаромора громко зарыдала. Сердце её смягчилось, все обиды улетучились. Но она уже висела внутри трубы и могла в любую секунду рухнуть вниз, в бушующий огненный смерч.
— Этак ты и взаправду сгоришь в огне, — прохрипела она. — И никто никогда не узнает, куда ты подевалась. Ох, мой милый Трумм, на кого же я тебя покину! Что за напасть, зачем я только полезла в эту трубу!
Чародейка хотела заговорить огонь и отвести в сторону дым, но её воспалённые губы бормотали какие-то ненужные, беспомощные слова. Волшебная сила покидала её. Огонь и дым не повиновались ей, наоборот, они всё плотнее окутывали её.
— Нет, нет, жизнь не может кончиться! — недоуменно прошептала Чаромора. — Нет, не может такого быть!
Её руки нащупали обжигающе горячую железную лестницу, встроенную в трубе, и Чаромора стала карабкаться по ней. Это потребовало огромных усилий, потому что руки и ноги совсем ослабли, голова кружилась, а сердце готово было остановиться. Но упорство взяло верх. И, о счастье! С одной из перекладин свисал воздушный шар! Чаромора схватила его. Наконец колдунья поднялась на край трубы. Лестница, перекинутая через край, уходила к земле. Уже плохо соображая, Чаромора шаг за шагом стала спускаться вниз. Иногда она теряла сознание, но её цепкие костлявые пальцы, как птичьи лапки, цеплялись за перекладины. Чаромора была уже совсем близко от земли, когда пальцы разжались и она без сознания рухнула на кучу шлака.
• • •
А как же капитан Трумм? На следующее утро он даже не заметил отсутствия Чароморы. Едва забрезжило, он тайком, захватив с собой карандаши и бумагу, сбежал из дома. До самых сумерек сидел он на своих грядках с лопухами и увлечённо рисовал каждое растеньице, каждый стебелёк, каждый листочек, а на листочке каждую прожилочку, радуясь, что никто не отвлекает его от любимого занятия. И только когда спустились сумерки и глаза перестали различать отдельные предметы, он собрал краски и бумагу и поплёлся домой.
На море штормило. Порывы ветра то распахивали, то захлопывали дверь дома, да с таким треском, что Трумм услышал это за версту.
— Чем же занята Эммелина, что позволяет ветру ломать дверь? — подумал капитан вслух.
В животе у него бурчало от голода, и Трумм старался уже издали но запаху догадаться, что будет на ужин. Но дым из трубы не шёл, окна не светились. Над крышей, тревожно крича, летала чайка. Удивляясь и ничего не понимая, Трумм вошёл в дом. В комнате было пусто и холодно, как в погребе.
Только теперь, словно сквозь туман, Трумм вспомнил угрозу Чароморы покинуть остров.
Совсем растерявшись, он развёл в очаге огонь и принялся варить суп. Когда суп сварился, Трумм поел сам и предложил чайке, влетевшей за ним в комнату, но чайка не стала есть из рук капитана и продолжала жалобно кричать.
А ветер тем временем усиливался. Тревога капитана росла. Он думал о Чароморе, затерявшейся где-то там в шторме, и обо всех кораблях, плывущих в бушующем море. Наконец он не выдержал, надел тёплый шерстяной свитер и отправился на берег. Нужно было разжечь костёр, чтобы облегчить Чароморе возвращение домой, а ещё для того, чтобы корабли заметили близость земли и рифов.
Шторм бушевал ночь напролёт, весь следующий день и ещё одну ночь. Обе ночи капитан провёл на берегу, поддерживая в костре яркий огонь.
Только на заре третьего дня он заметил на поверхности утихающего моря какой-то предмет. Это была полуразбитая лёгкая парусная лодка, которую ветер гнал к острову. Два совсем молоденьких паренька, один с бородой, другой длинный как жердь, пытались провести лодку к берегу, лавируя меж камней.
Когда нос парусника врезался в прибрежный песок, капитан увидел, что в лодке лежит девушка с волосами цвета ореховой скорлупы, с закатившимися глазами и лицом, белым как снег. Рядом громоздилась куча разных музыкальных инструментов, залитых морской водой.
— Наша сестра совсем обессилела, — сказал бородач, — а парусник сильно пострадал, налетев на рифы. Ты не приютишь нас на время, пока сестра оправится,
