с земли.
При виде лежащего пса у Широкова почти всегда — вопреки желанию, невольно, — возникала мысль, что он тоже похож на Серого, так же одинок и ему бывает так же плохо… Наверное, надо снова возобновить попытки отыскать Дарью. В нынешнее компьютерное время это сделать проще, чем десять лет назад… Вдруг повезет?
Человек — существо, которому обязательно подавай улучшенное завтра, он никак не может остановиться на том, что есть сегодня и удовлетвориться этим, не-ет… Широков не был исключением из правил.
Дарью он помнил очень маленькой, какой видел ее в последний раз, такой она и сохранилась в памяти Широкова. А с поры той прошло столько времени, что… что не сосчитать, в общем. Впрочем, сосчитать, конечно, можно, да вот только не хочется.
Дарья, Даша, Дашка… Очень симпатичная была девчушка, этакая рождественская куколка — все, кто видел ее, влюблялись. Уже научилась бойко говорить, знала несколько английских слов, щебетала весело — остановить было трудно… И вот вместо жизни — немота.
В глотке при мысли о маленькой Дашке невольно появлялась горечь. То ли слезы это были, то ли тоска, превратившаяся в горький сгусток, то ли боль, что как и прошлое, никак не могла уйти из его тела…
Надо попытаться вновь найти Дарью. Пусть это будет шестая или седьмая попытка — попыткам этим он потерял счет… Если не получится, он сделает восьмую попытку, за восьмой девятую, — и так до тех пор, пока он не узнает, жива она или нет?
А если действительно осталась жива, то где находится?
Кроме поисков Дарьи Бессараб у Широкова было еще одно непроходящее беспокойство — работа. Надо было найти себе работу. Но работы не было — Широков не мог устроиться в их городе ни дворником, ни посудомойкой, ни учителем физкультуры, ни боцманом на ржавый катер, стоявший у деревянного причала, он даже бомжом не мог стать — его бы тут же прихлопнула суровая местная милиция, которую, как он слышал, собираются переименовать в полицию.
Пустая трата денег, да недовольный ропот стариков, помнивших войну и немецкую оккупацию. Кто такие полицаи, в городке их знают до сих пор, иногда обсуждают — нет-нет, да и возникают такие разговоры. Зло люди вообще помнят дольше, чем добро.
Помнят, как полицаи лютовали, как ладились под немцев, как выгребали из домов последнюю еду с питием — выпивку и продукты они ценили выше всего, — как до смерти запороли шомполами двух раненых красноармейцев — много чего было за полицаями… Не верилось, что милиционеры, родные отечественные менты будут теперь называться полицаями… За что такое унижение? Это же оскорбительно, как простые вещи не понимают там, наверху?
В общем, найти работу было трудно, может, даже невозможно, но Широков поисков не прекращал — рассчитывал на удачу.
Так и шли дни.
Он написал еще три бумаги насчет Дарьи Сергеевны Бессараб, отправил в три разных адреса — верил, что в конце концов поиск увенчается успехом. Бумаги послал в Москву.
Серый окончательно встал на ноги, рваная морда его зажила, заросла волосом, правда, новая шерсть была светлее старой и здорово выделялась — физиономия у пса получилась «товаром в клеточку», хоть в кино показывай.
Оторопь, внутренняя боль, онемение, возникшие в Сером после собачьего ринга, прошли, хотя и не забылись, он поспокойнел, поглядывал на нового хозяина с пониманием, в глазах его, в далекой глубине, рождалось тепло, и он склонял перед Широковым голову — похоже, благодарил… Хотя благодарить было не за что — так считал Широков.
Как-то Широков вышел на улицу — к забору надо было прибыть пару планок, подправить изгородь Анны Ильиничны, — следом за ним вышел и Серый.
Не успел Широков замерить дыры, которые наметил ликвидировать, как из дома напротив показался дядя Ваня. Вежливым движением приподнял картуз:
— Здорово, погранец!
— И тебе не хворать, дядя Ваня. Чего не на рынке?
— Рынок сегодня выходной. Да и напарник у меня чего-то… — дядя Ваня стащил с головы свой «фирменный» картуз, поскреб пятерней лысый череп, это словно бы некий сигнал был — на улицу вышел Квазимодо, — лениться чего-то начал, — закончил речь дядя Ваня.
Серый как увидел дядиваниного напарника, так и поставил торчком уши на своей лобастой голове — никогда не видел разноцветных котов.
Квазимодо сделал вид, что удивления пса не заметил, зацепился хвостом за ногу хозяина, мурлыкнул что-то озабоченно и одновременно протестующее — он разумел человеческую речь и обвинений в лентяйстве не принимал.
— Слышал, сосед, милицию переименовали в полицию? — дядя Ваня снова поскреб пальцами лысину.
— Да вроде бы нет пока. Еще только собираются… Размышляют.
— Новости слишком поздно доходят до тебя, сосед — уже переименовали, сегодня утром указ вышел.
— Тьфу!
— Я тоже так считаю — тьфу! У нас в войну немцы были, — хотя и недолго, но были, у Анны Ильиничны, в частности, стояли. Вернее, не у нее самой, а у матери, Анна-то Ильинична еще соплюшкой была, а у матери на руках гнездилось четверо детей: двое своих и двое — родного брата, которого вместе с женой-медичкой забрали на фронт. Как-то солдаты немецкие решили отнять у нее корову и отвести к себе на кухню — свежего мяса им захотелось. Это увидел офицер и надавал солдатам перчаткой по физиономиям.
— Немцы разные были, — аккуратно проговорил Широков.
— Как, собственно, и наши…
Широков знал, что мальчишкой дядя Ваня был в партизанах, ходил в разведку, добывал сведения для командира отряда, за что был награжден медалью.
— Немца можно было обмануть, притвориться, а нашего полицая — фиг с маслом, — сказал дядя Ваня, — обязательно придерется и задержит. Когда фрицы пришли к нам в город, их хлебом-солью встречал Хрипатый — был у нас такой, его потом назначили старшим полицаем и направили охранять местный концлагерь… Небольшой, правда, концлагерь, но был. Так полицаи Хрипатого издевались над нашими пленными больше немцев, понял, сосед? А когда немцы ушли под натиском наших, полицаи продолжали лагерь охранять… Тут их и накрыли. Часть, в том числе и Хрипатого, расстреляли, часть отправили за колючую проволоку.
— Так они потом всем скопом попали под амнистию и вышли на свободу, — вставил Широков. — Последние — в пятьдесят третьем году.
— Не просто вышли, а заняли в нашем городе ведущие посты — кто-то стал директором рыборазводного завода, кто-то возглавил собес, кто-то речной порт, кто-то отдел народного образования — вылупились все, как курята из яиц, все оказались на поверхности. — Дядя Ваня сжал пальцы в кулак и, плюнув внутрь, опечатал кулаком воздух. — Яша, дядя Анны Ильиничны, вернулся с фронта изуродованным, на костылях,
