я возражала против Вьетнамской войны дома и, разумеется, не могла не ввязаться в антивоенное движение в Америке. Как ни странно, мотивы мои и моих американских друзей совпадали: американцы не должны ввязываться в гражданскую войну в Азии.
Сменив в Пакистане шесть специальностей в четырех школах, я наслаждалась и непрерывностью четырехлетнего курса в Гарварде. Скучать не приходилось. В Гарварде набирало силу женское движение, книжная лавка предлагала богатейший выбор книг, журналов о женщинах, включая «библию» феминисток «Сексуальная политика» Кейт Мил-лет; появились первые выпуски журнала «Ms.». Вечера проходили в обмене мнениями о будущем, в том числе о предстоявших отношениях в семье, с партнерами по браку — если мы вообще выйдем замуж. В Пакистане я относилась к очень немногим исключениям, не считавшим замужество и семейную жизнь главной целью существования. В Гарварде же я затерялась в море таких же незацикленных на своей «женской доле» особ. Я ощутила себя гораздо увереннее, полностью излечилась от мучившей меня годами робости.
В Пакистане мы с сестрой и наши братья вращались в ограниченном кружке знакомых и родственников. Поэтому я терялась перед впервые встреченными людьми. В Гарварде я не знала никого, кроме Питера Гэлбрайта, с которым познакомилась как раз перед началом учебного года в доме его родителей. На меня, всю жизнь проведшую в семейном кругу, в совершенно иной обстановке, он произвел ужасающее впечатление. Длинноволосый, нечесаный, одет в какое-то нестиранное ободранное тряпье, да еще и курил при родителях! Казалось, бывший посол в Индии привез домой какого-то найденыша. Не таким я представляла себе сына уважаемого профессора и дипломата высокого ранга. Тогда я не могла знать, что этот самый Питер станет моим добрым другом и через пятнадцать лет сыграет решающую роль в моем освобождении от произвола диктатуры.
Но Питер — лишь один из тысяч студентов Гарварда. Мне приходилось подходить к незнакомым, чтобы спросить, где библиотека, где аудитории, где общежитие. Я не могла позволить себе оставаться скованной, немой и робкой. Меня бросили в глубокий незнакомый пруд; чтобы выплыть, приходилось барахтаться.
Освоилась я быстро, себе самой на удивление, в течение первого же года обучения стала в Элиот-холле уполномоченной по социальным вопросам, затем попробовала себя в гарвардской газете «Кримсон», проводила экскурсии для общества «Кримсон Ки».
— …Официальное название этого здания — Центр раз вития университета, но аббревиатуру ЦРУ для него мы ни когда не употребляем. — И я с видом заговорщицы улыбалась просвещаемой мною публике, таким же яро радикальным желторотым студиозам, как и я сама.
Доставалось и выстроенному французским архитектором-конструктивистом Ле Корбюзье зданию визуальных искусств:
— …Общее мнение склоняется к тому, что строители по ошибке перевернули планы сооружения вверх ногами…
Встречались и затруднения, основанные на различии культур и традиций. Я так и не смогла привыкнуть к проживанию в такой близости от студентов мужского пола, особенно когда, уже на третьем курсе, они появились и в Элиот-холле. Обнаружив в прачечной студента-мужчину, я спешно ретировалась, откладывая свою стирку на более позднее время. Проблема решилась, когда я переехала в Элиот-хаус, где я и моя соседка Иоланда Коджицки на свою пару комнат располагали общей ванной, а коммунальная прачечная была намного больше.
Сначала я собиралась изучать психологию. Но когда узнала, что курс предусматривает анатомические дисциплины со вскрытием трупов животных, отказалась от этого намерения и решилась в пользу администрирования и управления. Отца мой выбор обрадовал. Он, оказывается, написал Мэри Бантинг, президенту Редклиффа, и попросил ее склонить меня к политическим наукам. Миссис Бантинг, однако, не упоминая о письме отца, просто справилась у меня, к чему у меня склонность, чему я хотела бы посвятить жизнь. Выбор мой оказался удачным с любой точки зрения.
Изучая управление в Гарварде, я больше поняла Пакистан, чем проживая долгие годы на своей многострадальной родине. «Когда полисмен на улице поднимает руку и говорит „Стоп!", все останавливаются. Но если то же самое сделаем я или вы, никто не обратит внимания, никто не задержится. Почему? — вопрошает профессор Джон Вомак во время семинара по «революциям» и тут же отвечает: — Потому что полисмен уполномочен на это действующим законодательством, конституцией, правительством. Он имеет право сказать „Стоп", и мы этого права не оспариваем. А вы и я такими полномочиями не облечены».
Помню, с каким чувством я сидела перед профессором Вомаком. Ведь я, пожалуй, была единственной из присутствующих, кто жил при диктатуре. Этим примером университетский профессор охарактеризовал презрение к закону диктатуры Айюба, Яхья Хана, а затем и Зии. Диктаторы эти, по сути, самозванцы, не облеченные полномочиями народа, закона. Я впервые ясно поняла, почему народ Пакистана не видит смысла в повиновении такому режиму, не видит смысла выполнять команду «Стоп!». Где нет законного правительства, там царит анархия.
Я одолела половину второго курса, когда в Пакистане наконец забрезжила вероятность легитимного правления.
7 декабря 1970 года Яхья Хан допустил проведение первых за тринадцать лет выборов. В другом полушарии, в Кембридже, я сидела над учебниками и над телефоном. Позвонила мать и сообщила, что отец и его партия одержали убеди тельную победу в Западном Пакистане, обеспечив 82 из 138 мест в Национальной ассамблее. Я пришла в восторг. В Вос точном Пакистане, где шейх Муджиб Ур-Рахман, лидер Ли ги Авами шел вне конкуренции, он и забрал большинство мест, еще более подавляющее. На следующий день меня по здравляли незнакомые мне люди, встречные, прочитавшие о победе отца в «Нью-Йорк таймс».
Воодушевление мое, однако, быстро улетучилось. Вместо того, чтобы с моим отцом и представителями Западного Пакистана составить новую конституцию, приемлемую для обеих частей страны, Муджиб потребовал независимости, взял курс на полное отделение Восточного Пакистана — он же Восточная Бенгалия. Отец мой снова и снова взывал к Муджибу, призывал сохранить целостность страны, работать вместе, чтобы устранить военный режим Яхья Хана. Но Муджиб, не считаясь с требованиями дня, упрямо вел курс на отделение. Логика его мне по сей день не понятна. Восточнобенгальские мятежники захватили аэропорты, бенгальцы отказались платить налоги, бенгальские служащие центрального правительства объявили забастовку.
В марте стало ясно, что гражданской войны не миновать.
Отец продолжал переговоры с Муджибом, надеясь сохранить объединенный Пакистан, избавить восток от вмешательства столь падких на радикальные меры военных. 27 марта 1971 года он находился в столице Восточного Пакистана Дакке, прибыв для очередного раунда переговоров с Муджибом. Но он опоздал, случилось худшее. Яхья Хан приказал армии вмешаться и подавить сопротивление. Отец наблюдал из своего номера в отеле, как в столице вспыхнули пожары. Генералы тешили душу привычными методами решения проблем. За
