не слушать Дашку и глотать при жизни побольше иммунорма, а не лимон с чесноком, которыми пичкала тебя она!
Вот что́ ты, падаль, сделал, а? За каким хреном ты тогда схватился за нож?! Ну поговорили бы, набили бы друг другу морды и разошлись, как в море корабли. И жил бы ты дальше со своей Дашкой, которая остаток жизни заглаживала бы свою вину перед тобой такими смачными минетами, о которых ты и не мечтал сроду, урод! Ты-то ведь и знать не знал и ведать не ведал, на что была способна твоя жена в постели!
Он делает еще один шаг, не сводя взгляда с моего лица.
Я поднимаю руки и скрещиваю запястья на голове, растопырив пальцы, изображая ветвистые рога.
Тогда он медленно, на негнущихся ногах, вытянув руки, шагает ко мне — ну настоящий киношный зомби.
Я поднимаю лом и бью его в грудь. Лом неожиданно легко входит в это подгнившее мясо, погружаясь в него на глубину ладони, наверное.
Мент останавливается, наткнувшись, вдруг, на препятствие, наваливается всей массой в желании дотянуться до меня. Я вижу, как медленно, буквально по миллиметру, погружается в его тело лом, а труп насаживается на него, так, кажется, и не поняв, что́ произошло и почему он вдруг не может свободно приблизиться ко мне.
Краем глаза я вижу, что вся наша группа прекратила работу и следит за происходящим. Вижу Анну, которая, взяв лопату на перевес, идет к нам. Вижу двоих солдат в ОЗК, которые спешат к нам по коридорам между ямами, передергивая на ходу затворы автоматов.
Ну что, мусор, сейчас, кажется, нас убьют. Но сначала я должен успеть убить тебя. Жаль, только, что тебе не будет так больно, страшно и непонятно-безысходно, как было мне, когда ты вогнал в меня двадцатисантиметровое лезвие кухонного ножа…
Мой убийца насадился на лом уже почти до половины, еще немного — и он дотянется до моего лица.
Тогда я делаю шаг назад, нажимая на свое оружие, и валю мента на землю.
Подошедшая Аня бьет его лопатой, плашмя, попадая по плечу.
Убийца даже не обращает на ее удар внимания, как и на железо, засевшее у него в груди — его глаза неотрывно следят за моим лицом, а руки все тянутся ко мне в бессильной попытке схватить за горло.
Мне нужно успеть — автоматчики уже нырнули под ограждение.
Я вытаскиваю лом из груди трупа и яростно бью мента острием в лоб, сокрушая череп, чувствуя, как легким толчком отдается в мои руки удар железа о лобную кость.
Успел!
Мы квиты, мусор…
Подлетевший автоматчик бьет прикладом в спину Анну, свалив ее на землю; другой заряжает мне в голову. Я падаю и вижу, как солдат делает в меня короткую очередь.
Не знаю, куда он попадает, но точно не в голову.
Идиоты! Учат вас, учат!.. А вам бы только пострелять почем зря…
Судя по толчкам, пули ложатся в грудь и в шею. Ну и что мне с того!
Тот, что ударил Анну, ставит ногу в сапоге на горло девушке и приставляет ствол автомата к ее голове. Я вижу, как широко распахнулись ее глаза навстречу новой смерти.
Не смей, щенок!..
Не вздумай, тварь! Убью!
Но солдат не стреляет. Пожалел симпатичную девчонку, наверное. Да и не так-то легко убить человека, пусть и мертвеца!
Я почему-то тоже до сих пор жив…
Приходят два мужика в фуфайках, приносят носилки.
Двое мертвецов из нашей группы по команде солдат кое-как загружают в носилки труп и уносят его, с волочащимися по земле свисающими ногами, к ближайшей вырытой яме, сбрасывают мента вниз.
Солдат для порядку несколько раз бьет меня прикладом в лицо, пинает напоследок и машет второму: пошли, ну их.
Анна встает, подходит, опускается на колени рядом со мной.
— Больно? — спрашивает она.
Я улыбаюсь:
— А тебе?
— У тебя нос сломан, — говорит она. — И губы порваны. И еще у тебя рана вот здесь, в горле. И в груди, вот…
— Неважно, — отмахиваюсь я. — Не стой на коленях!
— Это был он? — спрашивает девушка, кивнув на яму, в которую унесли труп.
— Да.
— Не надо было его убивать, — на глазах ее выступают слезы. — Ты отяготил свою душу еще одним убийством.
— Девочка моя, если бы я не убил его, он бы отяготил свою душу повторным убийством меня. Я не мог этого допустить, — отвечаю я вставая и поднимая с колен ее. — А так — и мне хорошо, и ему.
Она задумчиво качает головой: нет, неправильно это.
Я притягиваю ее к себе, обнимаю со всей нежностью, на какую способен мертвец.
Какая, все же, паскудная штука — эта жизнь! Живешь через два подъезда от человека и даже не догадываешься о его существовании. И чтобы понять, что это тот человек, с которым ты охотно прожил бы жизнь… нужно сначала сдохнуть.
Аня отклоняется, смотрит в мое покореженное лицо, медленно и осторожно целует в губы.
Слезы на ее губах обжигают меня — я чувствую это…
18
Еще три дня мы каждое утро ходим на поле и роем, роем, роем бесконечные ямы. Сегодня мы роем, а назавтра бульдозер их засыпает. Как в армейском анекдоте…
Мы с Аней не сомневаемся, что когда все поле будет перерыто, нас заставят начать сначала.
Но они, кажется, решили иначе…
Когда основная масса уже уходит с поля, нашу и еще три группы оставляют. Наверное, мы будем работать всю ночь. Я не против. Мне все равно. Что лежать на земле в загоне, что махать лопатой всю ночь здесь — разницы особой нет…
Но вечные два мужика в фуфайках обходят группы, собирая лопаты, уносят их к вагончику.
Потом солдаты окружают нас и ведут к крайней незасыпанной яме. Ударами автоматов заставляют выстроиться цепью в два ряда. Выезжает из-за вагончика бульдозер, подползает поближе и останавливается за спинами солдат, не заглушая двигателя. На гусеницу бульдозера вскакивает мамлей, который принимал меня с Аней в лагерь. Он без противогаза и с мегафоном.
— Граждане трупы! — слышим мы его голос.
Начинается первый в этом году дождь. Стоящая рядом со мной Аня поднимает к небу улыбающееся лицо, открывает рот, глотая живительную влагу, впитывая ее кожей. Дождь! Дождь — это жизнь. Теперь-то уж мы точно не умрем от жажды.
— Граждане трупы! — продолжает офицер. — Рад сообщить вам, что ваше пребывание в лагере смертников подошло к концу!..
— Нас отпустят?! — дергает меня за рукав Аня. — Но как же?..
