Доброе утро, доктор Липска. Не могли бы вы позвонить мне сегодня? Я бы хотел кое-что с вами обсудить.
С уважением, АйялТакие письма, как правило, не предвещают ничего хорошего. Я взяла телефон и вышла на улицу. Вовсю цвели вишни, по небу бежали белые облака, солнце отбрасывало на лужайку длинные утренние тени. Я дрожала от холода и беспокойства.
– Доктор Липска, мне очень жаль, но я увидел несколько новых опухолей в вашем мозге. Они совсем маленькие, но их нужно облучить, прежде чем приступать к иммунотерапии, – сказал он.
Я не поверила своим ушам.
– Но я не могу! Не могу! – запротестовала я. – У меня завтра уже первая процедура! На лучевую терапию нет времени, меня просто исключат из испытаний. Доктор Аткинс сказал, что все в порядке, он ничего не увидел на снимке. Вы уверены?
– Очаги очень маленькие, их не так просто заметить, но они точно есть. Один – в лобной доле, и это может повлиять на ваш интеллект и когнитивные способности, как вы и сами прекрасно знаете, доктор Липска. Вам действительно нужно разобраться с ними до иммунотерапии.
– Но я не могу! Меня исключат из списка участников! – повторила я.
Следующие полчаса он пытался убедить меня в необходимости лучевой терапии. Доктор Айзер настаивал на том, что опухоль в префронтальной коре особенно опасна. Без облучения она почти наверняка продолжит расти, а в результате иммунотерапии может воспалиться и вызвать неконтролируемый отек мозга. И это в короткие сроки может серьезно нарушить работу сложнейших механизмов моего разума: способности думать, запоминать, выражать эмоции и понимать речь. Короче говоря, эта опухоль могла уничтожить во мне человека. А слишком сильный отек мог даже убить меня.
– Но, возможно, иммунотерапия уничтожит все эти опухоли, не так ли, доктор Айзер? – спросила я.
– Такое возможно, – ответил он и еще раз повторил, что ему очень жаль. Я поблагодарила его и повесила трубку.
Я смотрела на потухший экран телефона.
Черт. Кажется, мне крышка.
Смерть грозила мне в любом случае. Если я рассказала бы врачам в Джорджтауне о том, что доктор Айзер увидел на снимке, они отказались бы ставить мне капельницы, которые были единственным шансом спастись. А если никому ничего не говорить, то эти две новые опухоли под воздействием иммунотерапии могут убить меня.
Что же делать?
В отчете доктора Аткинса было написано, что новых опухолей у меня нет. И его медсестра сообщила мне, что на снимке все в порядке. Они допустили меня к испытаниям! Пропустили опухоли на снимке? Такое возможно, расшифровка МРТ – в большей степени искусство, чем точная наука. Доктор Айзер ведь сказал, что они очень маленькие.
А может, ошибался как раз доктор Айзер? Вдруг то, что он принял за опухоли, было рубцами от лучевой терапии или просто дефектом изображения?
Я не знала.
Можно было отложить лечение. Я могла пройти еще один курс лучевой терапии, как настаивал доктор Айзер, и через две недели после него сделать новый снимок, как требовал протокол исследования. Если на нем ничего не обнаружится, я смогла бы начать курс иммунотерапии при наличии свободных мест в программе испытаний. Но если новые опухоли продолжат возникать, то все пойдет по кругу: я снова и снова буду делать снимки, проходить лучевую терапию, делать еще один снимок, где опять будет новая опухоль, и так далее. Я не могла облучать свой мозг бесконечно, от него просто ничего не осталось бы. А тем временем я наверняка потеряла бы шанс поучаствовать в клинических испытаниях. Сроки были установлены довольно жестко, и, без сомнения, многие безнадежные больные мечтают занять мое место.
Это была моя единственная попытка.
Испытания должны были начаться завтра.
Что же делать?
Небо такое синее. Какой чудесный день.
Нет уж. Без вариантов. Я сделаю это. Это моя последняя надежда.
Я решила никому не говорить про новые опухоли, не рассказывать ни доктору Аткинсу, ни Миреку, ни Касе, ни Витеку, ни сестре о том, что сказал доктор Айзер. Это было только мое решение. Ничто не помешает мне участвовать в этих клинических испытаниях. Лучше рискнуть, чем умереть, так и не попытавшись что-то сделать.
Тем вечером я ничего не сказала Миреку. Когда позвонила Кася, я спокойно сказала, что с нетерпением жду завтрашнего дня, – и ни слова о возникшей передо мной дилемме и о моем выборе.
Я промолчала и на следующий день, когда приехала в больницу и зашла вместе с Миреком в большую палату с капельницами, разделенную шторками на индивидуальные кабинки. Зарегистрировавшись, я устроилась в своей кабинке. Вскоре вошел доктор Аткинс в окружении улыбающихся медсестер и поприветствовал меня.
– Вы готовы?
В тот момент еще можно было остановиться.
– Все ведь в порядке? – спросила я.
– Да.
– Вы будете делать мне МРТ во время терапии? Проверять, нет ли новых опухолей?
– Нет, в ближайшие три месяца этого не понадобится. Лечение должно сработать.
Он вышел, а я смотрела ему вслед и чувствовала себя как парашютист, готовый прыгнуть в темноту ночи. Я надеялась, что мой парашют раскроется. И прыгнула.
Я сидела в кресле с наклонной спинкой, и медсестра ввела мне в вену иглу, по которой лекарства начали поступать в кровь.
Откинувшись на кресле, я закрыла глаза.
Терапия может убить меня. Но без нее я точно умру. Доктор Аткинс был уверен, что это сработает. А иммунотерапии я доверяла даже больше, чем ему.
«Я выживу, – сказала я себе. – Выживу».
По дороге домой я открыла Миреку свою тайну. «Вчера доктор Айзер обнаружил три новые опухоли в моем мозге, но я ничего не сказала доктору Аткинсу. Я пройду эти клинические испытания во что бы то ни стало», – сказала я.
Мирек неуверенно улыбнулся, но кивнул, соглашаясь: «Понимаю». Я позвонила Касе и призналась ей во всем. К моему удивлению, она, как и Мирек, одобрила мое решение. «Храбрая мама», – сказала она по-польски.
Через пару дней мы вместе с Касей созвонились с доктором Айзером. Он еще раз повторил, что продолжать иммунотерапию с тремя растущими опухолями опасно. Когда я сказала, что мне три месяца не будут делать МРТ, он забеспокоился еще сильнее. Но мы с дочерью стояли на своем. Мы слушали его, но на самом деле не хотели принимать в расчет его опасения. Тогда я этого не знала, но потом выяснилось, что после нашего разговора доктор Айзер пошел в кабинет моей сестры в Бригаме и рассказал, как волнуется за меня. Она его выслушала, но поняла, что меня уже не переубедить. Об этом разговоре я узнала, только когда лечение осталось уже далеко позади.
