class="p">Андрей (зевает). Позови его. ' . Наташа уходит. Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит Ф ер а и о н т; он в старом трепаном пальто с поднятым воротником, уши подвязаны. Андрей. Здравствуй, душа моя. Что скажешь? Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то... Вот... (Подает книгу и пакет.)
Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего я ты пришел так не рано? Ведь девятый часе.
Ферапонт. Чего?
Андрей (громкот). Я говорю, поздно пришел, уж девятый час. Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят, так занят. Спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спросил его о чем-то.) Чего?
Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... позаймусь. Дома скучно.
Пауза.
Милый дед, как странно меняет3, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно. Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь и самое большее, на что я могу надеяться,— это быть членом здешней[21] земской управы... Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Ф ерапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо.
Андрей. Если бы ты слышал, как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят. Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова, или в Большом Московском, голубчик мой!
Ферапонт. Ав Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины, один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то 40, не то 50. Не упомню.
Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. Л здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий...
Ферапонт. Чего?
Пауза.
И тот же подрядчик сказывал — может, и врет — будто поперек всей Москвы канат протянут. Андрей. Для чего?
Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.
Андрей. Чепуха. (Читая книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.
Пауза.
Мне идти?
Андрей. Можешь идти. Будь здоров.
Ферапонт уходит.
Будь здоров... (Читая.) ь Бее помню, ничего не забыл. Громадная у меня память, в с этакой памятью другой на моем месте давно бы протянулся поперек всей Москвы, как г канат... Поперек всей России... Я думаю, ничто не дает выше и слаже наслаждения, чем слава...
Звонок.
Да, дела... Мечтал когда-то о славе... да... (Потягивается.) И она была так возможна... (Не спеша уходит к себе.у-
За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они беседуют, в зале горничная зажигает лампу и свечи.
Маша. Не знаю. е Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди — это военные.
В е р ш и н и н.а Я бы выпил чаю.
Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было семнадцать[22] лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем,а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и важным. А теперь уже не то, к сожалению... Вершинин. Такв.
Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не любезных, невоспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость г, страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.
Вершинин. Ад мне кажется, все равное, что военный, что штатский ж, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Надоели[23]. Если послушать здешнего интеллигента[24], то с женой он замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился. Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Маша. Почему?
Вершинин. Почему? к Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились? Маша. Вы сегодня не в духе.
Вершинин. Может быть. Я сегодня тревожен л. У меня дочь больна немножко. Но дело не в болезни. Когда они, девочки, болеют м, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Олицетворенная пошлость!
Пауза.
Простите, что я начал об этом. Мне так сладко жаловаться вам! н Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...
Пауза.
Маша. Какой шум в печке! У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.
Вершинин. Вы с предрассудками? Маша. Да.
Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Какая чудная, великолепная женщина0. Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз... Маша (садится на другой стул). Здесь светлей. Вершинин (вполголоса). Я люблю, люблю, люблю вас"...
ПЕРВОЕ ОТДЕЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ» (СПб., 1901)
Обложка с портретами участников первого представления пьесы. Сверху (слева направо): М. Г. Савицкая — Ольга; О. Л. Книппер — Маша; М. Ф. Андреева — Ирина. Внизу: В. В. Лушский — Андрей Прозоров
М а ш-а (закрывает лицо руками). Не повторяйте... (Вполголоса.) Что делать? Я не знаю, не знаю, что мне делать теперь... Не повторяйте,
не надо. Сюда идута...
Ирина и Тузенбах входят через залу.
Тузенбах. У меня тройная фамилия. У меня фамилия [25] Тузенбах- Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у .меня осталось мало, разве одна в только терпеливость, упрямство, с каким я дожидаюсь собственного счастья г. Вас я жду уже четыре года и готов ждать еще хоть десятьД.
И р и н а.
